Живая мишень
Шрифт:
Франческа. Даже само ее имя будоражило его воображение, воспламеняло, заставляло мысли расцветать фейерверком фантазий. Франческа. Когда две недели назад он спал один в пустыне, то начертал это слово на песке у своей бедуинской палатки. Пробудившись, увидел, что ветер стер надпись. Зачем он мучил себя? Глупо. Она была всемирно известной кинозвездой и владела приличным состоянием. Существо неповторимой красоты, она могла лишь одним взмахом ресниц поработить любого мужчину, который подобно червю ползал бы у ее ног.
Его удел — безнадежность!
Но он не мог взять женщину силой — она была слишком ценна. Если он потеряет ее, его ждет ад. Эмир вполне обоснованно считал актрису одним из своих лучших сообщников. Рожденная от итальянца и сирийки, Франческа выросла, прося подаяния на улицах Дамаска. В детстве ее изнасиловал собственный отец, и с тех пор она вынашивала лютую ненависть ко всем нечестивым западным людям, которые управляют миром. Статус знаменитости, достигнутый за прошлое десятилетие, был для нее идеальным прикрытием. Неистовая воительница скрывалась под маской блистательной итальянской кинозвезды.
Это означало, что он не мог купить ее привязанность драгоценными камнями или золотом. Но все же была между ними некая таинственная связь. Жажда связывала их. Жажда крови.
Сней боялся, что красавица испытывала к нему отвращение из-за его теперь уже необъятных размеров. Но нет, судя по тому, с каким наслаждением она наблюдала за битвой массивных борцов, становилось ясно, что это не являлось для нее проблемой. Что ж. Не первый раз он оказывался перед подобной неразрешимой дилеммой. И не последний. Он мог иметь столько жен, сколько пожелает — конечно, если их одобряла Жасмин. А Жасмин одобряла только ломовых лошадей и собак. Таким образом, Франческа была запретным плодом.
Он находился в извечной зависимости от Жасмин — как море зависит от своих берегов, как Земля зависит от орбиты, как бабочка зависит от пламени. Да, он любил ее, как ему казалось. И она его любила. Но это была любовь без страсти.
Дочь Эмира была для него и спасением, и погибелью. Со всеми своими деньгами и властью он все равно оставался рабом Жасмин. Заключенным в своем собственном дворце. Пока он держал себя в рамках, он мог сохранить себе жизнь. Тем временем Эмир поджидал момента, когда Сней совершит единственную, но критическую оплошность. Даже малейшая грубость, произнесенная им в адрес Жасмин за закрытыми дверями, в конце концов нашептывалась на уши отцу. Одно слово поселилось в его лихорадочном разуме. Слово это вспоминалось всякий раз, когда обреченность его брака приводила в ярость и иссушала мозг.
Яд.
Он потратил впустую бессчетные часы, планируя осуществить побег, будто это было возможно. Да, пробуждаясь бесчисленными ночами рядом с женой, он вызывал в воображении несчастные случаи, неудачи, катастрофы, которые могли бы случиться с ней. За годы любовь атрофировалась, умерла, что было вполне естественно. Вместо нее в душе росло чувство негодования. И все из-за меча, ежечасно угрожавшего его голове, — ненависти ее отца. А уж этим она никогда не стеснялась воспользоваться даже при малейшем разногласии с ним. И это несмотря на то что она утверждала, что глубоко любит его!
Для Эмира, да и для всего личного окружения Паши, они представляли собой счастливую пару преданных друг другу супругов. Но, согласно старинной мудрости, никто не может знать, что происходит в браке, если только он не спит под супружеской кроватью. Невыносимо…
Он мечтал о трагической гибели Жасмин и своей последующей свободе. И все же независимо от того, насколько продуманной и изощренной будет подготовка к этой гибели, независимо от того, в какой тайне он будет лелеять свои мечты, Эмир узнает, что он виновен. Его голова, как и головы других неудачников, покатится вниз с горы, в сухую пустыню.
Ну а если сам Эмир вдруг умрет…
Внезапно он почувствовал, что не может дышать. Его сердце готово было выпрыгнуть из груди и взорваться словно бомба. Он глянул вниз, пораженный и изумленный, и увидел, что красивая белая рука Розы покоится на складке темно-красного шелка, который прикрывал его бедра. Рука начала скользить вверх, и раздвинутые пальцы искали его. Он был тверд словно камень, когда ее рука обхватила то, что искала.
— Мой Паша, — сказала она, смотря Снею в глаза и лаская его сквозь шелк, обхватывая, напрягаясь, а затем ослабляя хватку.
Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прижала палец к его губам и остановила те безумные, бессмысленные слова, которые он хотел произнести.
— Нет, Паша, — прошептала она хрипло, схватив его руку и резко прижав ее к своей пышной груди; он почувствовал, как ее сосок набухает под шелком. — Мои губы будут говорить за нас обоих.
Он упал на подушки, когда она склонила голову между его колен, отдернув полы одежды и принимая его. Густые пряди ее светлых волос рассыпались по его необъятному телу; ее стремительный язык был всюду, словно у нее было множество языков.
Словно языки жаркого пламени.
Внезапно ее губы оказались у его уха; он чувствовал ее дыхание, горячее и шумное.
— Я хочу тебя, — прошептала она. — Здесь. Сейчас…
— Но как же борцы… Ичи и Като…
— Пусть здесь будут борцы. Я хочу, чтобы они видели нас. Давай!
Той же ночью четверо борцов несли возлюбленных сквозь апельсиновые рощи в паланкине Паши. Как только сумоистам было велено оставить их, эти двое пошли гулять в душистые сады. Вечернее небо было усеяно звездами, полыхающими в прозрачном воздухе гор. Теперь она полностью принадлежала ему, и он грубо брал ее и прижимал к себе.
— Можешь ударить меня кинжалом в сердце, — сказал он, — теперь мне все равно одна дорога.
— Эти два сумоиста не посмеют открыть ртов, — возразила она. — Она никогда не узнает.
— Жасмин знает все.
— Никто не знает всего.
— В этом доме нет никаких секретов. И с чего ты решила, что мои борцы…
— Доверься мне.
И тогда он засмеялся, находясь почти в эйфории от того, что такая женщина, как Роза, могла заботиться о нем. Он мог только догадываться, как она сможет заручиться их молчанием.