Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.
Шрифт:
— А вы, товарищ младший лейтенант, не скромничайте, заправляйтесь на весь день.
Ветров снял с цепочки на ремне ложку и котелок и подал мне:
— Ешьте, товарищ младший лейтенант.
— Спасибо, — поблагодарил я его и примостился с котелком в стрелковой ячейке. Есть особенно не хотелось.
— Ну, землячок, с таким аппетитом ты много не навоюешь, — неожиданно услышал над собой веселый голос.
Подняв голову, увидел высокого человека в кубанке и с автоматом на шее. Грудь его плотно обтягивала короткая ватная телогрейка, туго перехваченная ремнем с портупеей.
Дружелюбно
— Афонин… С прибытием, значит?
— Вчера вечером, — уточнил я, вставая и пожимая его жесткую, в мозолях ладонь.
— Ты что на меня уставился, землячок? Или признать никак не можешь? — спросил Афонин. — Лучше скажи, как там жизнь в тылу?
Достав из вещмешка пачку «Беломора», я предложил закурить. Афонин дотошно расспрашивал, а под конец произнес:
— Хоть бы единым глазком взглянуть на родные рязанские места… А ведь, знаешь, как упирается фашист? Хуже того барана, из басни. Не хочет понять, что его песенка уже спета.
— И откуда у него этакая сила берется? — вслух думал я.
— Откуда?.. Прижали фашиста крепко, вот он и собрал все, что осталось. Боится эти края потерять. Они ему сейчас — во как нужны. — Афонин провел ребром ладони по горлу. — А что представляет в данный момент для фашистской Германии Венгрия? Она — как подбрюшье у зверя: проткни его — и капут. Через Венгрию — прямой путь в Австрию и Южную Германию…
Многое узнал в то утро от парторга: о боевых традициях дивизии и нашего полка, о трехслойной системе укреплений вокруг Будапешта, о неудачной попытке наших войск с ходу овладеть венгерской столицей.
Уходя, Афонин посоветовал:
— В твоем взводе самые опытные сержанты, да и бойцы — кое-кто от Сталинграда воюют. Командовать ими командуй, но и учись у них. И помни, что ты не только командир…
Мне повезло: на фронте наступило затишье, и я смог основательно познакомиться с подчиненными и своими командирами. В беседах с бойцами мне часто помогал парторг. Не знаю, каким образом он узнавал про мои дела, но когда я заводил разговор с красноармейцами, Афонин оказывался рядом. Внимательно слушал, а, затем незаметно вступал в разговор. Беседовать с людьми он любил и умел, чему старался научить и других. Не раз советовал мне: старайся так объяснять суть дела, чтобы тебя не только сами понимали, но и других убеждали в том же.
Самого же Афонина можно было видеть вместе с бойцами в любое время суток. Сколько раз, обходя ночью позиции взвода, видел его мирно покуривающим с пулеметчиком или стрелком. Как правило, после таких встреч он находил меня и делился своими впечатлениями.
— Какой же у нас золотой народ! — сказал мне однажды. — Бойцу не сегодня-завтра в бой идти, и еще неизвестно, уцелеет ли, а он о делах в своей деревне рассказывает, письмо из дома читает.
Я согласился с ним, заметив:
— Ну, наш колхозник — это тебе не то, что местные крестьяне — забитые, напуганные…
Мои слова Афонину не понравились.
— А чем нехорош тебе местный крестьянин? — Он строго посмотрел на меня. — Или рабочий? Мы с ними одним миром мазаны. Венгерский пролетарий первый признал нашу революцию…
В тот раз наш разговор на этом и закончился: противник начал артобстрел.
В полутора километрах от передовой, в небольшой деревеньке, располагался штаб полка и тыловые подразделения. Отправляясь однажды туда по делу, Афонин пригласил и меня. Помнится, неделю назад, когда мы взяли эту деревеньку, она была словно вымершей. И сейчас картина оставалась прежней. Жителей нет. Дома, где не располагались наши бойцы, стояли с закрытыми ставнями.
Когда мы возвращались, Афонин неожиданно свернул к одному из таких домов.
— Давай заглянем, погреемся, да заодно посмотрим, как тут народ живет.
Подошли к длинному дому. С одной его стороны тянулась терраса, куда выходило несколько дверей. Афонин направился к той из них, что вела в жилую часть дома, и постучал. Но никто не отзывался. Мы уже решили оставить нашу затею, как вдруг послышались осторожные шаги и старческий голос спросил, видимо, кто мы и что нам нужно.
Употребив весь известный ему запас венгерских слов, Афонин объяснил, чего мы хотим: зайти просто так. За дверью раздумывали, затем звякнул засов. Мы увидели высокого старика в полотняной одежде и жилете из темной материи. Седые волосы и длинные белые усы дополняли его портрет.
Все ли понял из объяснения, не знаю, но дверь распахнул и жестом пригласил войти.
Мы увидели самую обыкновенную обстановку бедной деревенской избы. В углу комнаты стояла широкая кровать с горкой подушек, рядом с ней — потемневший от времени комод; вдоль стен — лавки, на стенах — семейные фотографии в рамках; возле двери — полка с посудой, домотканные полотенца; наконец, печь с лежанкой… За грубо сколоченным выскобленным до желтизны столом собрались обитатели дома: старушка, женщина лет тридцати, закутанная в черный платок, и мальчик.
— Здравствуйте, хозяева! — поздоровались мы, но все пугливо молчали. Мы присели на лавку, огляделись. Афонин, обращаясь к старику и подбирая нужные слова — венгерские вперемежку с русскими, — начал как бы знакомиться. Мы вскоре поняли, в свое время старик находился в России в плену и был свидетелем рождения первого в мире государства рабочих и крестьян. И тут Афонина проняло.
— Эх, отец, как же так? Нашу революцию своими глазами видели, а сейчас прячетесь от русских. От рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Вот он, — Афонин показал на меня, — из рабочей семьи, я — из крестьянской. А разве может русский рабочий обидеть венгерского рабочего или русский крестьянин — крестьянина-мадьяра?
Старик весь напрягся, слушая, потом в раздумье опустил голову и вдруг начал быстро-быстро говорить. Афонин пояснял: их стращали русскими; кто, дескать, останется, пусть приготовится ко всему — русские убивают, грабят, угоняют в Сибирь…
Старик умолк — трудно признаваться в своей слабости. Но Афонин и тут нашелся. Он достал из вещмешка (как будто специально положил туда для этой встречи) консервы, сало, хлеб, пачку чая и сахар.
— Давайте угощаться…
Женщины заговорили между собой, и в их голосах мы уловили нотки удивления и радости. Старик что-то сказал им, они вышли и, вскоре вернувшись, постелили на стол холстину и поставили большой глиняный сосуд с вином.