Живая вода времени (сборник)
Шрифт:
Впрочем, может это к лучшему?
Появилась возможность отвлечься, но сейчас она почувствовала, как не хочет репетировать, ехать на концерт, петь. Впервые в жизни почувствовала, что не хочет петь. Почему-то захотелось тишины, той самой идеальной тишины, о которой рассказывали космонавты, побывавшие в открытом пространстве. Тишины, когда слышно собственное дыхание, биение сердца. Только бы не слышать собственного голоса! Какое-то чувство подсказывало ей, будто ее голос – виновник сегодняшних бед. Это он заставлял улыбаться подлецам, льстить дуракам, терпеть рядом подонков и сталкивать на обочину соперниц. Голос, за который она боролась, которым гордилась,
Вот уж поистине дурацкое положение королевы из толстого французского романа. Та тоже вроде всегда в центре внимания, в свете, блеске, а на самом деле обречена на однообразное нудное существование – выезды, пиры, дворцовые интриги, и никакого человеческого счастья. Потому что королева! Кто-то сказал, что за талант нужно платить счастьем. Но почему? Талант. Ради него отдаешь всего себя, ценой огромных трудов, в муках рожденный тобой, появившись на свет, уже не принадлежит тебе. На всю жизнь ты обречен нести крест, если не хватит сил погубить этот самый талант.
Татьяна опять не на шутку встревожилась. Черт бы побрал этот голос! Надо что-то делать. Может, уйти со сцены, бросить петь, уехать куда-нибудь? А что она может? В юности любила историю, литературу, но все отдала в жертву голосу. Окончила институт по классу вокала, и другой специальности у нее нет. Но другие же работают не по специальности, хотя бы билетершей в кинотеатре?
Она рассмеялась как-то нервно, сквозь слезы, этой вздорной выдумке, даже мысленно задевшей ее самолюбие. Нет, у нее голос! Тряхнув головой, встала со стула, хотела пойти посмотреться в зеркало, но не решилась: «Я не должна ехать на этот концерт. Надо исчезнуть, словно я и не приезжала», – сказала себе.
В Лужники, к извилистой голубой ленте Москвы-реки с ухоженной набережной, стриженными кустами, Татьяна приезжала каждый раз, когда на душе было скверно. Еще издали, увидев золоченые луковицы надвратной церкви, стремительную пику колокольни, резные стены монастыря, она прибавила шаг. Скорее туда, внутрь тенистого тихого двора.
Как всегда, пройдя через ворота, она терялась, не решаясь, в какую сторону пойти. У нее не было здесь одного любимого места, где бы хотелось задержаться, наверное, поэтому приходилось ходить кругами.
В Новодевичий монастырь впервые ее привел Виталий лет двадцать назад. Уже аспирант, для солидности – с бородой, большой и неуклюжий, в полинялой полевой брезентовой ветровке, он был для нее воплощением настоящего ученого. Не от мира сего в своей увлеченности, Виталий водил свою будущую жену по заброшенному тогда монастырю, вздыхая, то ли от любви к старине, то ли от любви к Татьяне. Ее это развеселило после неудачной сдачи экзамена по теории музыки.
Виталий! Ну, конечно же, из-за него ей сегодня так неуютно – здесь все напоминает об этом человеке! Странно, она попыталась и не смогла вспомнить сейчас его лицо, но каждая тропинка отчетливо воспроизводила в памяти картины их прогулок по монастырю.
Татьяна остановилась у могилы генерала Орлова. Того самого Орлова, ветерана 1812 года, члена тайного общества. Что-то всегда смущало ее в этом человеке. Может то, что герой оставил декабристов в трудную минуту, оказался беззащитным перед решающим выбором «быть или не быть?» и практически предал идею, друзей. Испугался, самоустранился на минуту, а оказалось – на всю жизнь. Нет, она, наверное, не права, думая так о человеке из прошлого. Но почему она так думает? Кажется, где-то читала. Да нет же – Виталий! Это он ей рассказывал. Горячо, с возмущением говорил об этом поступке, а сам? Что он сделал сегодня? Улизнул, даже не объяснившись, как нашкодивший малец.
Он, наверное, всегда был такой. По-женски ранимый, обижающийся из-за любой мелочи, старался избежать объяснений, а, уходя, осторожно прикрывал дверь. Ну, хоть бы раз хлопнул, ну хоть бы раз по-мужски! Нет, Виталий не боец! Поэтому до седых волос проходил в кандидатах. Боится хотя бы шаг сделать против ветра. И сейчас устал, испугался – его пригрели, похвалили, он и предал! Так проще.
Да хоть бы женщин любил, а то ведь нянька ему нужна, а не женщина. Когда Алешка родился – тоже струхнул, расхныкался – кандидатская трещит, и сбежал. Затих, притулился к первой встречной, и так же безропотно вернулся потом, но ведомый ее рукой. Машка тогда посоветовала Татьяне сплавить на время Алешку к матери, а самой привести в порядок себя и квартиру. Она так и сделала. Пригласила Виталия якобы решить дела с разводом. Он пришел какой-то осторожный, взъерошенный, ставший, казалось, уже чужим. Потом все было по сценарию подруги. Шикарный обед, словно невольная демонстрация стиранных, крахмаленных, отутюженных его рубашек, случайно нахлынувшие воспоминания о первых встречах. Неожиданно за окном полил страшный ливень. Намек, что он может остаться сегодня, и его смешная тогда стеснительной неловкостью, поспешная близость, шутливо навязанная ею.
Татьяна поправила цветы на могильной плите генерала и медленно пошла к выходу. Нужно было еще заехать к маме, до начала концерта повидать Алешку.
Мамы дома не оказалось. Ее встретил в прихожей сын, тоже собиравшийся уходить.
– А, ма! Приехала? Как отдыхалось на югах? Па, как всегда, укатил в «поля»?
– Здравствуй, дорогой! Ой, Алеша, я так соскучилась.
– А я не успел – дел много. Ты извини, мне нужно идти. Ждут.
– Конечно, девушка?
– Да, знаешь, бодрое создание. Мало митингует – это ее главное преимущество. Я тебя, может, познакомлю, если раньше не разбежимся. Ну, я пошел?
– Подожди. Я по тебе соскучилась. Посиди немного со мной. Знаешь, ведь у меня сегодня. Впрочем, иди!
– Ну, счастливо! Позвоню завтра, будешь дома?
Татьяна вышла вслед за сыном.
Прошло только несколько часов, а как все изменилось в ее родной квартире! Тишина повисла в воздухе, пахло нагретым паркетом и чем-то чужим. Было сумрачно, несмотря на всполохи солнца за окном. Татьяну охватил озноб – в ее квартире поселилось одиночество! Она так и не смогла рассказать кому-нибудь о происшедшем, остаток невыговоренности засел занозой в сознании. Да еще Алешка с его резкостью! Два десятка слов сказал, а сколько открытого равнодушия, даже враждебности. И это ее сын!
Спасительно зазвонил телефон. Татьяна поежилась, помедлив, взяла трубку.
– Алло?
– Танюха, я из аэропорта. Сейчас заправлю машину, и к тебе. Ты готова?
– Но Сережа.
– Опять! Все, еду.
В трубке послышались гудки. Вскоре в ванной забарабанил душ. На этот раз он не придал бодрости. Немного гимнастики, чай, и она опять сидела у зеркала. Разбитая, уставшая, сейчас она казалась себе постаревшей, страшно подурневшей. Хотелось плакать. Во рту было невыносимо от горечи, будто накурилась до одури, как когда-то в восемнадцать лет.