Живая вода
Шрифт:
Михаил Зотов сидел в компании с парнем, бывшим зюкинским сторожем. Возле стола вертелись собаки.
– Как хотишь, а порядок нужон! – кричал Зюкин.
– Нужон!
– Александр Иванович! – закричали враз и Вася, и Афоня, и остальные.
Пододвинули стул, притащили пива, он не хотел, но все так любовно упрашивали. Он отпил глоток, отступились.
– Ничего, Афоня, не осталось, – сказал Кирпиков, – ничего. Родных надо любить, а получается, чужие люди дороже. А? Свой своему поневоле друг. Поневоле!
– Вчера после бани, – говорил в свою очередь Афоня, – вы-то ушли, я одеваюсь, хватился – нет. А тут
Вряд ли генералиссимус мог предвидеть, что ему припишут столь энергичное высказывание о послебанной чарке, вряд ли поощрял пьянство, иначе как бы выиграл столько сражений, но велика ссылка на авторитеты. Вообще производство афоризмов – дело гениев. Изречения простых смертных или недолговечны, или приписываются тем же гениям. В этой же пивной Кирпиков изрек о красоте – природе жизни. И что? И кто помнит?
Собаки, одуревшие от дыма и шума, совались на улицу, но каждый раз отскакивали. Уже начинались объяснения в любви и ненависти; уже Вася сказал Кирпикову: „Как хотишь, а порядок нужон“; уже буфетчица устала кричать: „Певцы! Курцы! А ну марш!“ – а все не было легче.
– Нищее сердце, не бейся: все мы обмануты счастьем! – кричал Вася и пускал слезу. – Александр Иваныч, маленькая собачка до старости щенок!
– Закури, – предложил Афоня. – Термоядерные, – сказал он о сигаретах. – Живем – и умирать не думаем. Ты смотри, ведь нигде, кроме как у нас, нельзя стрельнуть закурить. В любое время дня и ночи. У незнакомых. Но, – сказал Афоня, резко выдыхая дым и снова затягиваясь, – сделай пачку по рублю и иди стрельни – я погляжу.
– Живем плохо, умирать не хотим. А ведь никуда не денемся, умрем.
– Ну не сразу, – утешал Афоня. – У меня отец стал помирать, причем окончательно, восемь десятков яиц на поминки купили. „Отнесите в баню!“ Отнесли. „Попарьте“. Кровь пошла горлом. Ожил. Утром дрова рубил.
К ним подсаживались.
– Одна из гипотез, – говорил техник Михаил Зотов, энергично отбивая такт пальцем, – такова. Техника не нужна, достаточно взгляда. Магнитные силовые линии Земли, наложенные на наши, создают амплитуду. Сто человек взглядом смогут погрузить трактор. Каменные изваяния острова Пасхи…
– Но где же, где? – все спрашивал его друг. – Где исходный икс отношений?
– Наука идет по экспоненте, – говорил Зотов, – взрыв технократии, высвобождение рук при незанятом разуме…
И еще качались и плыли знакомые лица. Кирпиков чувствовал подпирающую тоску. Нехорошо было вокруг. Взвизгнула собачонка, прижатая дверью, отскочила.
– Тут вам не псарня! – кричала Лариса.
Люди окружали Кирпикова, подсаживались, заговаривали, поздравляли с возвращением, а он не отвечал, вздрагивал от хлопков по спине и только раз спросил:
– Помните Делярова?
– Нет, – ответили ему.
– Зря.
– Память отшибло.
Сквозь дым пробирался от прилавка Афоня:
– Саш, а чего мы связались с этим пивом? Нальешься – и водит из стороны в сторону. Сплошной люфт. А водки не купишь – закон. Утром мужики сидят, трясутся с похмелья, ждут одиннадцати. Похмеляться, тогда только работать. Тут обед. Для
В Кирпикове все больше оживлялось мучительное чувство тоски, голова туманилась. Верно, от дыма, ведь почти ничего не пил. Скверно было на душе.
Кирпиков резко отодвинул кружки, вытер мокрую руку. Он хотел уходить, но Михаил Зотов во всеуслышание объявил:
– Концерт!
– По заявкам! – крикнул Зюкин.
– Мелкие люди, – сказал Кирпиков. – Я вас всех по колено вброд перейду.
Он пошел к выходу, открыл дверь, выпустил собак и услышал, как язвительно крикнули:
– Сам-то глубокий!
Он задержался и спокойно ответил:
– За всех вас столько горя приняли.
– Я не просил, – ответил Зотов.
– Такую чашу выпили.
– Мы, может, побольше выпьем, откуда ты знаешь? – ответил Зотов.
– Ты побольше и пьешь! – одернул Зотова Афоня, указывая на стадо пустых кружек на столе у молодых.
Кирпиков снова открыл дверь, и та же самая собака, которая только что рвалась на улицу и которую он только что выпустил, вбежала обратно.
– Не сдаемся, – кричал ему в спину Зюкин, – хоть мы и мелкие, а не сдаемся! Возили на лошадях, потом на машинах, уничтожали! Сейчас вагонами возят – не страшно!
Новолуние стояло над поселком. Но полной темноты не было. Обозначались крыши, деревья, столбы. Даже провода угадывались. Стоял какой-то моросящий свет. Если бы Кирпиков знал его название, он бы сказал: астральный.
Началась и медленно шла вторая бессонная ночь. Кирпиков вывел мерина. Взнуздал. Подвел к штабелю дров, завалился мерину на спину. Неизвестно только, что тот подумал, уже лет пятнадцать на него не садились. Сразу за поселком Кирпиков стал понужать, и мерин не вдруг, не сразу разошелся и побежал. Не галопом, уж куда, даже не собачьей рысью, а тем нестандартным бегом, который именуется треньком. Кирпиков хлестал по бокам, шее, потом бросил поводья, а мерин все бежал, все потряхивался, боясь остановиться, чтоб не упасть. Только в лесу Кирпиков услышал перехватистое дыхание мерина и перевел на шаг. Мерин споткнулся о корни, потом еще, и Кирпиков повел его в поводу.
Лес был беспорядочен и жесток в этом месте. Никто не озаботился вырубить какие-то деревья, чтоб за их счет дать волю остальным, и росли все, выживая друг друга, и если бы сейчас решить их проредить, то было уже поздно – и корни и стволы переплелись и зависели друг от друга. Но, может быть, это было лучше: внизу было болото – и какой-никакой лес, а это болото держал.
Они шли долго и оба устали. Остановились. Кирпиков захлестнул повод уздечки за дерево, сам привалился к другому и закрыл глаза. Мерин вначале громко дышал, потом затих, будто его и не было. И слышался только шум вверху, как будто что-то все время приближалось. Спиной Кирпиков чувствовал, как ветер сгибает дерево, дерево сопротивляется, но ветер снова сгибает его. И снова что-то приближается, будто без конца подъезжает большая машина. И вдруг – откуда взялась – крикнула птица. Испуганный хриплый звук. Кирпиков вздрогнул и встал. И, уже отвязав повод и пошагав, усмехнулся: „Страшно? Значит, жить хочешь? Что ж ты раззванивал, что изжился?“