Живая вода
Шрифт:
У дерева, которое качалось и покачивало его, ему показалось, что он давно сидит тут и знает течение времен года и их вечность, что он чувствует погоду, не угадывает по приметам, а чувствует, то есть все ближе подходит к природе, перед тем как перейти в нее. Например, завтра будет последний в эту осень солнечный день. Если бы он знал, что человек – часть природы, он бы не согласился, хотя прожил именно по законам природы – от рождения, через расцвет, к старению.
Он подумал еще, что что-то исчезло, и понял: не слышно поездов. И если сейчас все идти на север, то их не будет слышно до самого океана. Какая-то мысль, важная для него, все
Явилась в поселок Маша такой невестой, такой разодетой, что собаки только молча переглядывались. Она прошагала вдоль новеньких коттеджей, влетела в особняк Кирпиковых, схватила их в охапку и закружила.
– Прошу хвалить! – кричала Маша. – Первое место!
Родители ее как уехали за границу, так и работали там по договору, а вот и она съездила, да не так просто, а на всемирный конкурс ума и красоты, и заняла первое место.
Когда она досыта набегалась по саду, когда переоделась и пошвыряла в передний угол под иконы привезенные наряды и сели пить чай, стала рассказывать…
– Вручение наград вы видели по телевизору?
– Да, – ответили старики.
– Я чувствовала. И косточку куриную в кармане пощупала. Но вам же не показывали этапы борьбы. Я же чуть не вылетела. Там стали измерять размеры – плеч, груди, бедер, ну и для этого надо раздеться совсем. Другие хоть бы что, а я думаю, на фиг такой график. Мне говорят: иначе нельзя, надо, ну, говорю, нет, посылайте других. И – не стала. Думаю, да чтоб ко мне с рулеткой полезли!
– Правильно, – сказали старики.
– И отодвинули на последнее место. Так и объявили: Мария такая-то, оттуда-то, не поддавшаяся общему измерению. А вырвалась вперед на конкурсе предполагаемого ублажения мужа, в скобках любовника.
– Господи, – сказала Варвара.
– Вот тебе и Господи, – засмеялась Маша. – Тебя, бабушка, вспомнила, ты-то, думаю, как-то сумела. Начали, гляжу. Думала, срежусь: другие и кофе в постель, и газету, и освежающие ванны, ой, думаю, да когда простой русской женщине этим заниматься? Вызывают. Спрашивают: предполагаемые ублажения мужа. Про скобки не сказали. Ладно. Говорю: а лишь бы был жив-здоров. Долго совещались, дополнительный вопрос: „Что такое: лишь бы?“ Ну, отвечаю, если я полюблю, так остальное и так ясно. Ну, а совсем заняла первое место, – повернулась Маша, обнимая Кирпикова за худые плечи, – на конкурсе ума. То есть, значит, вопрос такой: что самое главное в нашей жизни? Чего только они не присобирывали, в основном нажимали на условия, чтоб и обеспеченность, и безопасность, и свобода, и то и се, а я достала, дедушка, твою фотографию, вспомнила твои слова и вышла вперед.
– Слушай его, научит, – иронически заметила Варвара.
– Научил! Вот вам, говорю, и выложила как выпечатала, все тут вам главное: и свобода, и обеспеченность, и безопасность…
– Что ты сказала-то? Что главное-то? – спросила Варвара.
– Разве тебе дедушка не говорил? – удивилась Маша. – Что же ты, дедушка, секретничаешь? Да! – спохватилась вдруг Маша, даже подпрыгнула. – А награда-то!
Наградой был чайный сервиз удивительной красоты. Легкие расписные чашки осветили изнутри сервант. А одну чашку, самую красивую, Маша взяла и бесшабашно хлопнула
– Дедушка, – спросила она по дороге, – а помнишь, ты мне про тучи рассказывал? Как они схлестнулись не на жизнь, а на смерть, помнишь? Я думала, сказка.
Кирпиков стал улаживать коня. Лесник Одегов вышел на крыльцо.
– Кто?
– На постой-то пустишь ли?
– За постой деньги платят.
– А у меня натурой.
– Я как знал, – обрадовался Одегов, – ужинать не садимся.
Лесничий щурился на этикетку, надел очки.
– Французский коньяк! – сказал он. – Здесь? Оригинально.
Кирпиков тянул к огню вовсе не замерзшие руки, совался помочь. Сели. Одегов все говорил:
– Думали, поедим да спать, а тут на-ка. Еще и выпьем. И не грех. Верно, Николаич? Такое лето скачали.
– Не грех, не грех.
Выпили за прошедшее лето, за потушенные пожары. Сколько подросту погибло, сколько гектаров уже проделанных рубок ухода и санитарных смахнуло. Лет на пять… Какой! Считать с подсадкой, на десять отдернуло.
– Главное, конец моим питомникам, – уже с привычной грустью сказал лесничий. – Уж так жалко – снизу подъело, думал, ничего; хожу, нет, желтеют. Вот тебе, Пашка, и резонансная ель. Вот тебе, Александр Иваныч, и карандашный кедр и карельская береза. А ведь такие породы на такой широте. – Он улыбнулся вдруг. – Это природа сердится. Легко ли – все нам. А ей?
– Это безобразие и невнимательность, – сказал Кирпиков.
– Вредительство, – заключил Одегов. Он разочарованно крутил в руках бутылку. – Саш, ты ее оставь. Или заберешь? А то масло в ней буду держать. – Он полез на печь и стал укладываться. – Попили, поели, – бормотал он, – пойти бы кого найти. Сейчас бы бабу – и полный порядок. Чего еще надо крещеному человеку?
– Чего ж от тебя жена ушла? – спросил лесничий.
– Не хочу, говорит, дичать. Хочу, говорит, к народу. А я говорю, в лесу сижу для кого? Ну, говорит, и сиди. Может, чего высидишь. Встречаемся. Даже лучше. Захочет попилить, а я не ее, я бы тоже где и сорвался, а тоже нельзя. Будь твое питье, Саш, покрепче, ей-богу бы, к ней побежал.
– А чай? – спросил лесничий.
Одегов свесил голову.
– А не будет ли ваша такая милость, чтоб подать мне его на печку?
– Будет, будет! – весело сказал лесничий.
– А кто будит, всех раньше встает. Ну так, господа хорошие, слушайте мой отчет. Как я съездил в Слободской. Этому монаху, ребята, было легче. Кто его гнал? Кто над душой стоял: скорей, скорей? Сам подрядился и тюкал потихоньку. А там эта бабочка объясняет – и вот, главное, все на то прет, что без единого гвоздя. Так это же разве достижение? Это он специально. У гвоздей же дерево гниет. А вот днем выдьте, гляньте, какая у меня ошалевка, обшивка, гляньте! Не было в хозмаге трехдюймовки, я делал в паз, бока в зарез, тоже без гвоздя.
Вы там не больно топайте, мою избу тоже в Париж повезут.
– Через триста лет?
– Хотя бы. Слышь – три альбома тетрадей отзывов. Но вообще, ребята, – сказал Пашка энергично, – если французов такой пустяк восхищает, то я даже не знаю. Там дуракам только не видно, переводы уже сбили скобками и под коньком, и у стропил. Теперь ей недолго осталось. Интересно, сколько бы он заработал? Даже по шестому разряду. За три года… На хлеб бы не заработал. Очень медленно.
– Значит, сделал бы? – спросил лесничий.