Живи!
Шрифт:
— Уйди! Я страшная по утрам! — Ирина схватила подушку и прижала ее к лицу.
— Не ври, — сказал я. — Ты красивая. И голодная.
— Ты приготовил мне бутерброды с сыром? — спросила она из-под подушки.
— Ты их не заслужила, но я всё-таки приготовил.
— А кофе с цикорием?
— И эту гадость — тоже.
— Ты — лапочка.
— У меня самые корыстные намерения.
— Я так и знала! Сударь, вы — подлец!
— Я невоспитанный хам. Прошу вас, сударыня, не путайте.
Иринка опустила подушку, положила на нее подбородок и с нежностью посмотрела на картонку с завтраком.
— Так красиво…
— Смеешься? — ворчливо спросил я.
Она обняла меня и, глядя в глаза, проникновенно сказала:
— Влад, спасибо.
Ее глаза смеялись. Сонная Иринка необыкновенно красива: волосы изящно спутаны и топорщатся, как после взрыва, из-под ночной рубашки выглядывает очаровательная родинка, и не менее очаровательная ложбинка прячется под полупрозрачным шифоном, а пахнет от Иринки безумно волнующе, и я долго не могу оторваться от нее, просто сижу и смотрю.
— Влад, открой форточку, — попросила она. — Душно чего-то.
Я подошел к окну, распахнул обе створки — в комнату ворвался запах осени: горьковатый, чарующий. Обернулся: Иринка уже вовсю уплетала бутерброды.
— Так лучше?
— Ага. А где именинный пирог? С восемнадцатью свечками.
— Прожуй сначала, — засмеялся я.
— Нетактично! Как нетактично говорить такое женщине!
Я присел на краешек кровати и гладил ее волосы, плечи. На руку летели крошки: Иринка нарочно громко и очень некультурно чавкала.
— Мне срочно нужен именинный пирог, — потребовала она. Посмотрела лукаво и поправила бретельку ночной рубашечки.
— Кстати, мне уже восемнадцать. Теперь я могу стать твоей женой.
— Ты хочешь стать моей женой прямо сейчас?
Она гибко потянулась, дернула плечиком, и непослушная бретелька скользнула вниз. Ирина не стала ее поправлять.
— Другая женщина оттягивала бы этот прекрасный миг, но я знаю, что прекрасного в нем мало. Быть может, потом… Так что и оттягивать нечего… пусть всё случится скорее.
— Ты — маленькая чертовка…
— Я?! Разве мои руки лезут, куда не надо? Это ты мой маленький… чертец? чертун? чертяка!.. ох… Влад… слушай, чего я тут надумала. Девушки обычно говорят: это мой первый раз, будь нежен со мной. Или: осторожнее, солнышко! Поделикатнее, умоляю! А я так скажу: будь груб и резок, Влад Рост! Потому что если ты будешь нежным, это получится долго и больно, а надо, как на приеме у дантиста — дернул зуб и никакой — ох, что же ты делаешь… нет, не переставай! — и никакой, слышишь, никакой боли. Вообще, в жизни всё должно быть резкое и сильное, как бы… уверенное в себе? Смерч, наводнение, цунами — вот, что самое прекрасное в жизни. Если ты будешь робкий и нежный, женщина подумает: он не мужчина! Она подумает: что это за жалкий ветерок, от которого никакой радости, а только простуженный нос и обложенное горло, что за слепой дождик, почему не сверкает, не гремит? Почему снег ложится так медленно, где метель, снегопад, вой ветра в чердачном окне? где ураган?! — пусть сорвет крышу! Ах… вот… да… так здорово… А еще от тебя должно пахнуть мужским таким запахом. Чего смеешься, дурак?! Потом должно за версту прошибать, чтоб остальные женщины знали — вот он идет, мой мужчина. Что, противно вам, дуры? Зато он мой, мой и только мой!
— Иринка, что ты городишь? С тобой умереть от смеха можно!..
— Дурачок, только с тобой я такая веселая, потому что ты — это я, ведь ты спас меня от одиночества… ой, он у тебя такой большой. И форма какая-то странная, кривая. А это что? Наконечник брандспойта? Интересно, как он поместится внутри меня? Ой, как забавно: ты покраснел.
— Ира, я убью тебя!
— Съешь меня, ты мой лис, волк, тигр, лев, слон, мамонт, тираннозавр! Хотя слоны и мамонты вообще-то не хищники, но они большие, они гигантские, больше нашего дома, наверное, и, я так думаю, смогли бы меня съесть, если б я их сильно разозлила. Мама водила меня в зоопарк, и я видела там слона — он огромадный. Знаешь, вот ты трогаешь меня, а я тебя, и мне почему-то хочется бреговичских сосисок. Жирных, жареных, шкворчащих сосисок, политых кетчупом и майонезом — одновременно… ах… но ты, пожалуй, горячее любой, даже самой горячей сосиски… знаешь, так здорово, да еще в мой День рожденья… Да снимай уже штаны скорее! А-а-а-а, в грязных тапках на кровать, как не стыдно! Чему тебя мама учила? Ой, прости, Владик, ужасно невежливо насчет твоей мамы получилось…
— Ира, расслабься. Сегодня твой день. Что бы ты ни сказала — я не обижусь.
— Даже если я буду ругаться и плеваться ядом?
— Тогда я просто защекочу тебя.
— Нет, не надо! Ха-ха!.. Ох… а вот так надо. Так мне нравится. Щекоти меня. Щекотай! Защекочивай! Как правильно? Да… так… Это чувство, оно, знаешь… совершенно необычное. Захватывает дух. Проваливаешься в бездну. Petit mort, как говорят французы, хотя до petit mort у нас еще не дошло, но, думаю, уже скоро. Ах… вот, снова о еде вспомнила и нашла правильное слово: это вкусно. Это очень-очень вкусно быть с тобой, ощущать тебя, касаться тебя, ты представить не можешь — как это вкусно. Ну конечно, ты же опытный мужчина, у тебя девушек было, наверно, миллион или больше, а я — глупенькая маленькая девочка, которая ни разу… ох… продолжай-продолжай, это так же вкусно, как запеканка с сыром, политая сверху сметаной, посыпанная сахаром… о-ой… ах… а это… как… мое любимое пирожное… ах… кремовая трубочка, а сверху мармеладный цветок, он не очень вкусный, но ужасно красивый… Владик… прошу тебя, будь нежнее… нет, я пошутила, я забыла, что у меня всё должно быть не так, как у обычных девчонок! Будь со мной груб и брутален… ох, господи!..
Днем мы гуляли по заросшей кленами улице и дубовой аллее, раскидывали листья в ясеневом парке и тополиной роще. Иринка нагибалась и, не касаясь бездны, собирала желтые и красные листочки, у нее скопился целый букет. Она ходила необычайно серьезная, молчаливая, иногда смотрела на меня украдкой и улыбалась. Мы зашли в уютное тихое кафе «La Fleur», где почти не было посетителей. Официант, красивый бронзовокожий мужчина, забрал у нас ходули, сделал Иринке комплимент на французском, отчего она зарделась, хоть и поняла с пятого на десятое, и проводил к столику у окна. Отсюда было замечательно видно рощицу, окруженную невысоким забором, ковер листьев: красные, желтые, бордовые пятна — работа авангардиста. По мощенной булыжником улочке, в объезд, катили телеги, груженные мешками с зерном и мукой. Народ возле рощи глазел на мима. Мим с риском для жизни скакал по камням, наклонялся, притворяясь, что вот-вот упадет в бездну, однако каждый раз успевал перепрыгнуть, и пантомима продолжалась.
— Эта осень в городе принадлежит французам, — сказала Иринка, задумчиво тарахтя десертной ложкой в вазочке с мороженым. Вот лакомка! — прежде всего она попросила мороженое. Сегодня Иринка надела строгое бежевое платье с отложным воротником и большими пуговицами на отвороте, а туфли на шпильках принесла в сумочке и переобулась в кафе, потому что разгуливать в таких на ходулях просто невозможно. Волосы она завила щипцами, а шею украсила цепочкой с зеленым, под цвет глаз, камушком в блестящей оправе. Дешевая бижутерия, но выглядит эффектно, особенно на Иринкиной бледной коже.
— Эта осень принадлежит тебе.
— Нет. Пусть осень принадлежит нам. И всем остальным — мне не жалко. Вот представь: какой-то парень говорит сейчас своей девушке то же самое: эта осень принадлежит тебе. Так кому она принадлежит, ей или мне? Нам что, делить теперь эту осень? Нет уж, пусть она принадлежит всем влюбленным, всем старичкам и старушкам, которые вышли погреться на солнышке, и всем бездомным, которым эта осень дарит по-летнему теплые деньки.
Я улыбнулся:
— Ты права. Пусть будет так.