Живи

Зиновьев Александр Александрович

Бард

Барда решено выселить из города в «Атом». Хотя Романтик защищал Барда на заседании административной комиссии, его не послушали. После заседания комиссии они вместе напились. В Клуб пришли, шатаясь. Бард подавлен. Тут, «на свободе», жизнь для него тоже была не сахар. Но он тут был волен распоряжаться своим временем. Тут он имел много друзей. Некоторые из них — высокообразованные, умные, начитанные. Было с кем и о чем поговорить. А что будет там, в «Атоме»?

— Жизнь моя в общем и целом не удалась, — говорит он. — Почему? В тот раз, когда наш полк спешил на фронт заткнуть брешь, образовавшуюся после капитуляции целой армии, рядом со мною набивал кровавые мозоли на ногах мой приятель — интеллигент. Он был студентом филологического факультета, знал разницу между белым и красным вином, познал женщин. Я был ничто, успел в своей жизни познать грязь, голод, нищету. Мой приятель сочинял утонченные философские стихи о тишине, о молчании, о чистой любви. Я же сочинял хулиганские песни о бабах, которых у меня еще не было, и о пьянках,

в которых я еще ни разу не принимал участия. Над стихами приятеля подшучивала вся рота. Он страдал от этого, так как вкладывал в свои стихи «всю душу». Мои же песни распевал весь полк. Приятель страдал от этого еще больше, так как считал это несправедливым. Для него в стихах заключалась вся жизнь, а для меня они были лишь средством для «солдатского зубоскальства». Он говорил, что я ничего не смыслю в подлинной поэзии. И все-таки он аккуратно вписывал мои экспромты в записную книжечку — единственное, что уцелело от него после того, как вражеская бомба угодила прямо в его окоп. Теперь его имя «навечно» высечено на мраморной плите героев войны, а стихи его напечатаны в сборнике молодых поэтов, погибших в войне. Я ничего не имею против. Но все-таки иногда бывает немножко обидно. Вдруг я, а не мой разорванный в клочья приятель, был настоящий поэт? Мы, русские, лишь в конце жизни вдруг осознаем, что могли бы чем-то стать. Вначале же мы сами не верим даже в то, что уже умеем делать, и нас все убеждают в том, что мы не умеем делать то, что мы уже делаем лучше других. Ну да ладно! Хватит жаловаться! Хотите, я спою вам что-нибудь веселенькое?

Закон истории безжалостно жесток. Не встанут павшие из праха и из тленья. Не остановишь вечный времени поток. Иное будут петь другие поколенья. Вчера носили маску ловкачи. Вчера таились даже стукачи. Бунтарь — певец вчера тревожил души. Вчера к свободе рвался диссидент. Вчера казалося, приблизился момент, Когда способны будут люди правду слушать. Россия не воспрянет больше ото сна. В трясине пошлости не может быть обломков. Когда-то грозные поэтов имена Воскреснут вряд ли в памяти потомков… Идет расправа, а не честный бой. Враг позади, а не перед тобой. Плевки свистят, не пули и снаряды. И знаешь, не взойдет грядущего заря. И чувствуешь, усилия все зря. И уж не ждешь заслуженной награды. Закон истории цинично прост. Не свет, а муть — житейское теченье. Всплывает вверх не гений, а прохвост. И топчут в грязь былое исключенье. Теперь в героях ходят ловкачи. Теперь свободу славят стукачи. Холуй и шкурник стал теперь примером. Теперь послушен даже диссидент. Теперь совсем иной настал момент: Мир с упоеньем рукоплещет лицемерам.

Целительница

Есть у нас в городе свои знаменитости — спортсмены, писатели, художники, артисты, ученые. Но самая знаменитая персона у нас — Целительница. Когда наш город посетил Брежнев, с ним случился удар — потерял способность говорить. Ему речь надо по крайней мере на час читать, а он «мама» произнести не может. Все величайшие медицинские светила немедленно прибыли в город на сверхзвуковых военных самолетах. Речь Брежнева перенесли на другой день. Но медицина была бессильна. И тут в панике кто-то вспомнил (потом Сусликов приписал это себе), что в ресторане «Ермак Тимофеевич» есть официантка, которая за сходную плату лечит разнообразные болезни. Лечит, как выражается она сама, «психицки» — смотрит на больного, гладит, шепчет. Интеллигенция над Целительницей посмеивалась, но та ее игнорировала. Начальство подозревало ее в жульничестве, но она откупалась взятками. «Простой народ» валил к ней валом, и она действительно вытворяла чудеса. Старики говорили, что ничего особенного в Целительнице нет. До революции таких «бабок» было полно, чуть ли не в каждой деревне. Так вот, вспомнили о Целительнице. Рискнули позвать ее, хотя вся Академия медицинских наук встала на дыбы. Позвали.

И буквально через пятнадцать минут Л. Брежнев начал болтать, как студент — отличник на семинаре по марксистско — ленинской философии. После этого Целительнице приказом Брежнева устроили особую лабораторию при медицинском институте, прикрепили двадцать сотрудников помогать и изучать ее методы, разрешили частную практику. Слава о ней прошла по всей Руси Великой. Очереди на прием к ней люди ждали месяцами. За десятиминутную консультацию она стала драть месячную зарплату среднего служащего. Построила свой дом на окраине города и дачу в районе для высшего начальства. Завела две машины. Содержала по шоферу на каждую машину, кухарку, садовника, горничную. Пожертвовала огромную сумму на колонию для малолетних преступниц (главным образом — проституток). Она пожертвовала именно на это дело, потому что «сама из народа вышла». И в результате начисто утратила свою чудодейственную целебную силу. Репутация ее теперь держалась только на инерции и на жульничестве.

И вот Слепой захотел побеседовать с Целительницей во что бы то ни стало. Он сам не знал, правда, зачем. Должно быть просто «для очистки совести». Чтобы уж окончательно убедиться в том, что ему не дано преодолеть свое убожество.

Я умолял Слепого поберечь деньги и не ходить к этой шарлатанке. Но он настоял на своем. Я предложил ребятам собрать часть суммы для Слепого. Но все были «не при деньгах». Да и откуда им быть с нашей мизерной зарплатой и при нынешней дороговизне?! Мать Слепого продала какую-то золотую штучку, доставшуюся ей еще от ее бабушки. Мы дали приличную взятку помощникам Целительницы, чтобы нас пропустили вне очереди. Оказывается, им все дают взятку, чтобы попасть без очереди, так что это вошло в законную плату. Нас все-таки пропустили без очереди, приняв во внимание наши выдающиеся убожества. Хотя в консультации нуждался Слепой, помощники Целительницы зачем-то проверили, на самом ли деле я хожу на протезах, — уж слишком натурально у меня получается.

Пробыл Слепой у Целительницы вместо положенных десяти минут целый час. Вышел от нее, весело смеясь. И смеялся всю дорогу до дома. «Оказывается, — сказал он, отсмеявшись, — я сам обладаю „психицкой“ силой! Когда я вошел, ей сразу легче стало (это она сама так сказала). Она сразу протрезвела. И что самое поразительное — „конячий“ дух сразу из ее пасти испарился. Она обещает платить мне вдвое больше, чем берет сама, лишь бы я приходил к ней по ее зову „приводить в норму“. Что ты на это скажешь? Может быть, я и в самом деле вроде старинной бабки — знахарки? А в общем, я, конечно, шучу. Сволочь она, эта Целительница!»

Чего нам не хватает

Мы с Теоретиком медленно бредем из Комбината в наши Новые Липки. Когда кончается рабочий день, мы спешим покинуть ненавистное нам учреждение. А почему спешим? Куда спешим? В такое же ненавистное «домой»? Что такое «дом»? И где он, мой дом?

— Мы рассуждаем на возвышенные темы, — говорит Теоретик, — изощряемся. А кого мы обманываем? Только самих себя. Хотя бы раз в жизни нам надо откровенно ответить самим себе: чего нам не хватает? И тогда окажется, что все банально просто. Вот, например, возьмем меня. Я никогда не трогал руками женскую грудь. И не трону никогда — нечем. Мне страстно хочется этого, но я так никогда и не смогу ощутить это на деле. Однажды в юности я сделал попытку дотронуться до груди девушки, с которой я дружил. Мы с ней гуляли, как вот сейчас. Я ей читал стихи. Высказывал умные мысли. А хотелось мне всего лишь прикоснуться к ее груди. Представляете, какой ужас был на ее лице, когда я сделал свою робкую попытку! С тех пор одна мысль о повторении аналогичной попытки повергает меня самого в ужас. У меня есть женщина, которая приходит ко мне и из жалости или из иных соображений удовлетворяет мою физиологическую потребность. Но она умоляет меня не обнимать ее и вообще не прикасаться к ней моими, с позволения сказать, верхними конечностями. Есть у Есенина стихотворение, в котором он обещает схватить свою любимую на руки и унести в кусты. За одно такое мгновение я двадцать! лет жизни отдал бы…

Теоретик говорит, забыв о том, какого труда мне стоит каждое движение, похожее на движение настоящих ног. Он сказал, что отдал бы двадцать лет за один год полноценной жизни. Вот еще один способ измерения уродства: на какой срок полноценной жизни променял бы человек такой-то срок своей уродливой жизни. Вот я, например, отдал бы двадцать лет за один год жизни на здоровых ногах? Нет, двадцать лет жалко. Но десять я променял бы. Выходит, Теоретик есть еще больший урод, чем я? Но почему же я иногда ему завидую? Скорее всего потому, что я не ощутил его уродства и слишком долго ощущаю свое. Нет, этот метод не очень-то точен.

Солдат — здоровый физически и красивый парень. Посмотрел американский фильм и сказал, что полжизни отдал бы за то, чтобы месяц пожить так. Полжизни — за месяц. А за что? За автомашину. Ночной клуб. Возможность в любое время зайти в кафе, съесть что-то вкусное без долгого ожидания и хамства, провести ночь с красивыми девицами, подраться… Может быть, застрелить кого-то или быть застреленным. Наркотики попробовать. В теплых морях покупаться. Красивые города посмотреть. За месяц такой киношной жизни — половину своей провинциальной. Выходит, за два месяца отдал бы всю жизнь? Нет, он не такой уж идиот! Половину жизни он хочет оставить при себе и пожить по — нашенски!

Солдат не урод. Но и он готов «полжизни отдать» за месяц жизни, увиденной в кино. Почему? Герои — вроде бы полноценные физически люди. Сильные, красивые, смелые. А они свою жизнь в грош не ценят. Интересно, сменяли бы они какой-то кусок своей жизни на нашу? Сомневаюсь. Готовность Солдата к обмену есть явление совсем иного качества, чем готовность Теоретика. Потом я постепенно опросил всех своих близких знакомых. Не прямо, конечно. Я наводил разговор на эту тему. И почти все они как будто сговорились: говорили о готовности променять какой-то кусок своей жизни на меньший кусок другой. Что это? Привычная форма выражения мысли? Не такая уж она привычная. Скорее всего — сходные условия бытия. Слепой выразил готовность всю оставшуюся ему жизнь на пять лет зрячей. Невеста сказала, что за возможность пережить настоящую чистую любовь (такую, как в книжках описывают) она отдала бы всю жизнь, пусть эта любовь продолжалась бы всего один день. А ведь она — здоровая, жизнерадостная, неприхотливая. Моралистка сказала, что она такую гнусную жизнь готова отдать кому угодно просто так, ничего не требуя взамен.