Живи
Шрифт:
Поставили палатки. Развели костер. Приготовили еду. Выпили, конечно. Шутили, смеялись, наслаждались душевным единением.
— А раньше жить было интереснее, — сказал Остряк. — Вот представьте себе такой же день сто тысяч лет назад. На этом вот месте сидит группа наших обезьяноподобных или человекоподобных предков. Есть нечего. Пойти некуда. Ни кино, ни телевидения еще не было. Говорить не о чем, да и нечем — язык еще не изобретен. Сидят вот так наши предки день, другой, третий. Тупо смотрят в пространство. Тоска зеленая. Вдруг какой-то Иван говорит: «Идея, братцы! А что, если мы скинемся по трешке и трахнем поллитровку?!» Начинается всеобщее оживление. Наши дикие предки — иваны лезут в свои кошельки, сшитые из звериных шкур. Вскоре поллитровка уже разлита по стопкам…
Тут мы не выдерживаем и прерываем рассказчика с возмущением: откуда стопки? Это же анахронизм, нарушение принципов
— Ладно, — капитулирует Остряк. — Пусть лакают прямо из горлышка. После второй бутылки другой Иван и говорит. Говорит как бы между прочим, без всяких претензий на великое открытие. Спьяну, можно сказать. «А что, ребята, если мы костер разведем?» — говорит он. И вот уже полыхает костер. Тепло становится. На закуску жарят одного из Иванов, Настроение поднимается. Кто-то запевает старинный русский романс. Или, лучше, блатную песню — блатные куда душевнее. Заметьте, сидят они вот так сутками, не спешат по своим делам, ибо никаких своих дел еще не было. Дел вообще никаких не было. Все было общее. Душа в душу жили. Сообща. А теперь? Каждый в свою сторону тянет, в свою нору прячется. Встретятся на минуту. — Ну как? — Да так! А ты как? — Тоже так. — Ну, я спешу! — Я тоже спешу. Пока! — Пока!
И так — до следующего года. А то — до следующей пятилетки. А раньше хорошо было, не спешили никуда, пятилеток вообще не было, здороваться и прощаться еще не умели…
Когда разговор исчерпался, здоровые парами разошлись по лесу. Остались Слепой, Теоретик и я. Моралистка ушла с Остряком, что явно огорчило Слепого.
— Мы не столько стремимся получить подлинно человеческое удовольствие от жизни, — сказал он, — сколько торопимся опошлить то, что само идет к нам. А потом рассуждаем на тему: получаем ли мы вообще удовольствие или нет, и не много ли или не мало ли. Вот возьмите, например, Остряка. Судя по голосу и манере речи, — красивый парень. Чего он хочет? Довести число «обработанных баб» (как он выражается) к концу пятилетки до трехсот. И он не шутит. Думаю, что этот свой пятилетний план он перевыполнит, причем — досрочно. В четыре года, как у нас уже стало традицией. А зачем? Ведь мужчине в принципе достаточно одной женщины на всю жизнь. При условии, конечно, если есть настоящая, большая любовь. Но ее уже давно нет в природе. Теперь мужчина с детства формируется с сознанием доступности женщины и с намерением перевыполнить пятилетку, причем — досрочно.
— Мы, уроды, — говорит Теоретик, — должны совершить величайший поворот в истории человечества: мы должны сделать интеллектуальное наслаждение самой главной ценностью жизни.
— Когда я был помоложе, — сказал Слепой, — я получал удовольствие от того, что находил оригинальные доказательства старых теорем и открывал новые. Теперь это для меня — рутина.
— Допустим на минуту, — говорит Теоретик, — что в стране нет ни одного физического урода, все люди красивые, умные, талантливые, обеспечены работой, материальными благами, развлечениями. Будут ли люди счастливы?
— Сомневаюсь, — сказал Слепой. — Тогда наступит кошмар еще худший, чем сейчас, и люди изобретут новые критерии различения здоровья и уродства, ума и глупости, таланта и бездарности, красоты и безобразия, благополучия и бедности.
— Пожалуй, ты прав, — соглашается Теоретик. — Раньше добрые люди, говорившие о человеческих несчастьях, утешали себя и других надеждой, что настанут времена, когда не будет несчастных людей и когда люди всегда будут счастливы. Мы родились, выросли и уже прожили значительную часть жизни в обществе, которое является воплощением в жизнь самых светлых идеалов человечества, но которое дало человечеству образец того, что осуществление самых светлых надежд с необходимостью влечет за собой самые мрачные последствия. На Земле никогда не наступит такое время, когда все люди и всегда будут счастливы. Не надо завидовать потомкам. Эпохи человечества различаются лишь способом разделения людей на счастливых и несчастных и формами несчастий людей. На Земле никогда не будет построено общество всеобщего благополучия, всеобщего равенства, всеобщей справедливости. Наши потомки не будут иметь никаких преимуществ перед нами, как мы не имеем преимуществ перед нашими предками. Наличие несчастных людей и человеческих несчастий есть норма человеческого бытия. Более того, до тех пор, пока существуют несчастья, человек имеет шансы сохраниться в качестве Человека. Конец несчастий, если такой вообще случится по каким-то причинам, будет концом Человека и Человечества. Потому нам надо радоваться хотя бы тому, что мы можем страдать и быть несчастными. Но
Видение
Свежий воздух сделал свое дело, и я уснул. Мне привиделось, будто я — Бог, будто у подножия трона моего толпятся руководители партий и государств, мыслители, пророки, борцы за права и прочие существа, озабоченные судьбами человечества. Просят дать им указания насчет дальнейшего прогресса.
— Идите к людям, — говорю я, — и делайте то, что вы и делали до сих пор. По — другому вы делать все равно не будете. И не сможете. Понятие прогресса не входит в понятие Бога. Через много миллиардов лет, когда потухнет Солнце, кучка уцелевших землян будет мчаться в космосе в поисках подходящей для жилья планеты. И эти уцелевшие люди скажут, что все пережитое нами было оправданно, ибо вся история имела одну цель — дать возможность этой кучке людей уцелеть. Но не завидуйте им: им будет нестерпимо тоскливо, ибо у них не будет прошлого, а ожидающее их будущее будет повторением вашего прошлого. Будущего нет. Прошлого нет. Прошлое есть грех, а будущее — его искупление.
Единение с природой
Под утро запели соловьи. Из палаток выползли Солдат и Остряк. Заорали «Подъем!». Помчались к реке. С воплями плюхнулись в холодную воду. За ними не спеша последовал Фюрер, окунулся у берега и тут же выскочил обратно.
— Нет, это не для белого человека, — сказал он, с презрением посмотрев на Солдата и Остряка, плывущих кустарными саженками.
Женщины тоже обнажились. Они пробовали воду пальчиками ног, заранее повизгивая не столько от ощущения холода, сколько из кокетства. Слепой вытащил надувной матрац на солнечное место, раскинул на нем свое бледное и хилое тело, снял черные очки, подставил лицо лучам восходящего солнца. Теоретик сел рядом с ним, не раздеваясь. Они о чем-то стали говорить.
До обеда играли в волейбол. Загорали. Дурачились. Женщины готовили еду. Обед затянулся до ужина. За ужином опять пили, дурачились и восторгались природой.
Дискуссия о справедливости
Разговор о справедливости затеяла, конечно, Моралистка. На нее обрушился Фюрер.
— О какой справедливости может идти речь! — резко бросил он. — Возьмем такие примеры. Остряк и Солдат — здоровые и красивые ребята. Считается справедливым, что с ними путаются самые красивые девчонки из их окружения. Справедливо? А справедливо ли то, что судьба наградила их этими качествами, а других лишила? В чем провинились Робот и Теоретик, что судьба их обделила качествами, необходимыми для того, чтобы иметь на своем счету десятки покоренных сердец? У Гробового четырехкомнатная квартира в городе и дача. Справедливо? У директора комбината шестикомнатная квартира, дача в два раза лучше, чем у Гробового, служебная автомашина, своя автомашина. Справедливо? А чем обладают Сусликовы, Горбани, Кротовы? И что имеете вы? Гробовой считает свое благополучие справедливым сравнительно с вами, Сусликовы — сравительно с Гробовыми. А распределение наград и почестей? Как отбираются люди в герои, в депутаты, в знаменитости? Возьмите миллион житейских случаев такого рода, и в этом миллионе дай Бог наберется с десяток таких, которые могли бы служить образцами справедливости для Моралистки.
— Браво! — воскликнул Слепой. — Справедливость вообще есть устаревшее понятие. Ее и раньше-то никогда не было. Ее выдумали как средство хоть немного сгладить и ограничить буйство несправедливости. Причем это моральное средство привело к выработке правового самосознания и правового общественного устройства, которые лишь санкционировали и утвердили одну форму несправедливости как абсолютную справедливость.
— Что же остается? — не сдавалась Моралистка. — Все дозволено?
— Да, — сказал Фюрер. — Дозволено все, что не запрещено. Дозволено все, за что не следует наказание. Дозволено все, если тебе удается избежать наказания.
— А совесть?!
— Исторический хлам. Много ли вы видели людей с совестью? В отношении ничего не значащих пустяков людей с совестью полно. Но как только речь заходит о жизненно важных вещах, всякая совесть исчезает. Действуют лишь расчет, корысть, страх, зависть, тщеславие, подлость, ненависть… Добродетели оставляются на вооружении тех, кто барахтается на самом дне нашей помойки и не имеет возможности делать другим зло. Добродетель вообще есть неспособность использовать зло как средство самозащиты и успеха.