#живи
Шрифт:
– Ты что, с другой планеты, Алекс? – хмыкает Кэт. – В инсте всем начхать на твои описания или фотки. Главное – лепи побольше хэштегов. Я с подписью вообще не заморачиваюсь, – поясняет с ленцой. – Пишу штук десять тегов, и всё.
– Ну а какой тег ставить мне? – спрашиваю, безостановочно тыкая на кнопку «обновить».
«Нравится: 1». Моя фотография интересна всего одному человеку. Мне.
– Да какой угодно, – отмахивается Кэт как от назойливой мухи. – Кот, инстаграм, дружба, селфи, жизнь прекрасна. В одно слово, – добавляет после короткой паузы.
– Всё в одно слово? – туплю я.
– Нет же! «Жизнь прекрасна» пиши
Я редактирую запись, добавляю теги, и – о, чудо! – появляются первые отклики. Кто-то даже становится моим подписчиком, но в основном – те, кто похудел на десять килограмм за неделю, а теперь советует похудеть мне.
Кэт, кстати, в друзья не добавилась, хотя мой ник выпытала. Якобы у нее слишком много подписок, и она всё равно не успевает их отслеживать. Обидно, но я терплю. Кроме Кэт, у меня нет приятелей. Была ещё Марина, но… больше нет. Так получилось.
На глазах выступают непрошеные слезы. Я бесцельно брожу из угла в угол, чтобы не разреветься, затем останавливаюсь возле окна, упираю ладони в подоконник и рассматриваю сонное вечернее шоссе. Куда-то спешат автомобили, загорается и гаснет неисправный светофор.
Мама заглядывает в комнату без стука.
– Как дела? – спрашивает осторожно.
В последнее время всех особенно волнует, как у меня дела. Глупый вопрос. Будто они могут быть как-то иначе, кроме «никак». С тех пор, как в моей жизни не стало Марины (вообще ни в чьей жизни не стало Марины), эта самая жизнь превратилась в существование. В первые дни я отказывалась верить, сопротивлялась, бежала от самой себя. Но прошло уже три недели – и я потихоньку свыклась с тем, что моя подруга ушла.
– Нормально, – отвечаю, задергивая занавески.
Комната погружается в тягучий полумрак.
– Пойдем кушать? – не требует, но мягко приглашает мама.
Она у меня нормальная, только слишком отстраненная. Её не трогают никакие трагедии. Ей меня не понять. Никому не понять, потому что ни у мамы, ни у Кэт, ни у тех людей, которые просматривают моё селфи, не произошло ничего такого.
Под мамины комментарии я ем безвкусную, будто резиновую гречневую кашу («гречка выводит шлаки и токсины»), запиваю чаем с мелиссой («чудесно успокаивает») и ухожу к себе. До глубокой ночи лазаю по интернету. Моя страница в социальной сети полупуста: минимум контента, разве что количество аудиозаписей близится к тысяче. Бездумно листаю немногочисленные фотографии, натыкаюсь на одну и долго рассматриваю её.
Наш последний снимок с Мариной. Душу выворачивает наизнанку, прокручивает щипцами как стоматолог – гнилой зуб.
Не сдерживаюсь и выкладываю фотографию в блог.
Изображение № 2: Мы с Мариной сидим на скамейке. За нашими спинами стелется закат. Она, светло-русая, глазастая, улыбается, а я показываю язык.
Подпись: Марина всегда была для меня особенным человеком. Мы дружили с детского сада и никогда не ссорились. Я знаю о ней всё. Знаю, что в первый раз она поцеловалась в 13 лет на вписке со старшеклассником. Знаю, что она царапала вены (не всерьез, булавкой). Знаю, что любила Р. К. Знаю, что её не стало в марте этого года.
Я не добавляю хэштегов. Не хочу. Наше фото слишком личное, чтобы выделять его однотипными тегами. Закрыв блог, перехожу на страничку Марины в социальной сети. Она такая классная на аватарке. Кружится, раскинув руки в стороны. В волосы вплетена изумрудная лента, а на лице – неподдельное счастье. Я уже лайкала это фото (даже писала комментарий), но сейчас снимаю «сердечко» и ставлю заново. Может быть, она там всё увидит и поймет, что я не забываю о ней ни на минуту. Интересно, как ей… там?
Что вообще случается с теми, кто покидает нас? Они счастливы?
Я не впервые сталкиваюсь со словом на букву «с». Когда мне было семь лет, умерла Машка Первая (тогда её звали просто Машкой). Она прожила долгую кошачью жизнь, а потом резко истощала и перестала вставать с лежанки. Однажды родители отвезли её в ветеринарную клинику, а обратно не привезли. Машка Первая уснула навсегда. Папа объяснил, что врачам пришлось усыпить нашу кошку, потому что ту пожирал заживо рак. Не речное животное, а заболевание. Онкология. Я подумала, что рак – это такая звериная болезнь. А потом – мне только-только исполнилось десять лет – рак сожрал папину маму, мою самую любимую бабушку. Меня не взяли на похороны. Морозным февральским вечером поставили перед фактом: бабушки больше нет, смирись.
«Свекровь сгорела в одночасье», – ровным тоном объяснялась мама, когда ей звонили родственники или друзья. Наверное, папа тоже сгорел, потому что тем летом он ушел к другой женщине. Мы до сих пор видимся с ним, но редко. У него новая семья, где ничего не напоминает о бабушке и онкологии. Он назвал сына Матюшей, а меня зовет исключительно полным именем. Александрой. Будто я настолько взрослая, что недостойна быть Сашенькой или Сашей.
И вот, три недели назад ушла Марина.
Внутри пусто. После того, как её не стало, во мне поселилось отчаяние, но теперь и его нет. Лишь пустота, холодная, колючая, безысходная, скручивается внизу моего живота. Не могу уснуть. Ворочаюсь, сбивая одеяло и простыню в ком. Машка Вторая посапывает на подушке, но ближе к полуночи спрыгивает с кровати. Долго бродит по подоконнику, роняет с полок мягкие игрушки. Она – цунами, сносящее всё на своем пути. В час ночи в спальню прокрадывается мама – зажмуриваюсь и громко соплю, изображая крепкий сон – чтобы унести кошку. Становится так одиноко, так тоскливо. В тишине чудятся голоса, и ребра сдавливает от страха. Засыпаю, только бы одиночество хоть ненадолго исчезло из моей жизни.
Фото 2. Закрытая группа в социальной сети
С трудом размыкаю глаза – в них будто насыпали песка. Мама уже приготовила завтрак: на тарелке высятся постные оладушки («от дрожжей толстеешь»), в фарфоровой мисочке краснеет горка перетертой клубники без сахара. Аппетита нет, живот сводит при одном виде еды. Я размазываю клубнику по дну кровавой кашицей и сбегаю в школу.
У раздевалки топчется Кэт, поправляя перед зеркалом прическу. Её смоляные волосы заплетены в косу, глаза подведены серым карандашом. Кэт одета в настолько рваные джинсы, что они скорее похожи на шорты с лоскутами ткани, висящими по краям. Другую бы в нашей школе давно отругали за внешний вид, но Кэт всё сходит с рук.
– Алекс, куда торопишься? Эй, постой! – Она ловит меня за рюкзак и, цокая каблуками, ведет к кабинету истории. – Я за тобой не успеваю. Прикинь, что вчера случилось…
Нехотя замедляю шаг. Кэт рассказывает, что её парень, Дима, на вечерней тренировке сломал ногу, потому она не спала, не ела и вообще всячески переживала всю ночь, а утром извела полтюбика тонального крема на синяки под глазами.
– Ты сама как? – Кэт переводит на меня взгляд, когда мы подходим к классу истории.
– Нормально, – привычно откликаюсь, дернув за дверную ручку.