Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне

Василенко Григорий Иванович

…Взрыхляя гусеницами волглую землю, трактор с лязгом приближался к ЯКу. Но ему внезапно преградил дорогу Рубцов на мотоцикле.

— Назад, Мамедов! — махнул он рукой солдату — трактористу. Соскочил с мотоцикла, похлопал самолет по килю и с разбегу прыгнул на крыло, мертво качнувшееся под ним.

— Ну, ЯКов, все? — заметив мохнатого паука на толстом лобовом стекле кабины, Рубцов сшиб его щелчком и продолжал уже спокойно: — Не — ет, ЯКов, бывает хуже. Все — это когда и следа не останется.

Трактор мягко выталкивал из трубы темные вежцы дыма. Шум выхлопов заглушал голос Рубцова. Солдат его не слышал, зато хорошо видел командира. Он стоял на крыле самолета и, сомкнув губы, протирал подшлемником лобовое бронестекло. Видел, как потом летчик, спрыгнув на землю, нервно срывал с самолета паучьи сети, а обойдя его кругом, снова грубовато, по — мужски, похлопал по килю. Быть может, уже забыв, зачем он послан на старую стоянку, солдат отрешенно следил за каждым шагом командира. И не услышал, когда Рубцов, возвращаясь к мотоциклу, печально бросил:

— Мамедов, выполняйте! Вы что, уснули? — Рубцов постучал кулаком по кабине. — Выполняйте!

Сердито фыркнув, трактор вновь ринулся к самолету. Однако здесь Рубцов вспомнил еще о чем — то

важном:

— Остановись, Мамедов! — Сырой землей, взрыхленной гусеницами, Рубцов старательно затер вылинявшие звезды на самолете и рубанул воздух ладонью. — Теперь вперед, Мамедов. — Оседлал мотоцикл и, не оборачиваясь, на

полной скорости погнал его через летное поле.

Вскоре на бетонную полосу с гулом, похожим на шум большого водопада, выкатились попарно серебристые МИГи.

Они стремительно взвились над лесом, выстроились клином и растворились в стратосфере, где-то много выше той высоты, на какую поднимались винтовые самолеты ЯКи, где-то за границей. старого, исхоженного неба. Возвращались минут через сорок. В зоне аэродрома МИГи выстроились фронтом, снизились до бреющего полета и прошлись со свистом над старой стоянкой. Рубцов вел группу. И он первый увидел ЯКа на прежнем месте. И на нем яркие звезды. Ярче прежних, затертых им, Рубцовым.

— Мамедова ко мне! — приказал Рубцов после посадки. — Немедленно ко мне рядового Мамедова!

Солдат — тракторист ждал этого вызова. Он подошел к командиру с печальным лицом, виновато козырнул.

— В чем дело, Мамедов? — строго спросил Рубцов.

Солдат опустил глаза, задумчиво сдвинул брови:

— Не смог я, товарищ командир. Не смог старика…

— Послушайте, Мамедов, — понизил голос Рубцов. — Он уже… Как вам объяснить… Ну он уже…

— Знаю, товарищ командир, — смело вставил солдат. — Но пускай сам упадет, когда придет время.

— Сам он не упадет, — радостно подхватил Рубцов. — Сам не упадет, товарищ Мамедов. Я его, ЯКова, знаю!..

Николай КРАСНОВ

СОЛДАТСКАЯ МАТЬ

1

Тоска одной в беде бессонной, Сидеть без дела не смогла: На оборонный, на патронный В войну работать мать пришла. И голова болит от шума Безостановочных машин, И даже некогда подумать: «А как там он, любимый сын? В каком краю идет с боями, В каком аду, в каком огне?’' Задумалась, вдруг треск и пламя, И кровь, и стон, как на войне. Но нет, к медсестрам не бежала: В работе дорог каждый миг! И порох к ранкам присыпала Мать, как бывалый фронтовик. Хотя б во сне ей, утомленной, Увидеть сына своего… Патроны снились, лишь патроны, А кроме — кроме ничего.

2

Шли мы в бой, понятья не имея О великой истине, что нам, Как бы трудно ни было — труднее, Тяжелее будет матерям. Мы, юнцы, тогда еще не знали: Пули, что сражают сыновей, Вмиг преодолев любые дали, Достают до наших матерей.

3

Лишь на мать погляжу я, и снова Вспомню, как уходил на войну… Маму я у столба верстового В чистом поле оставил одну. Падал снег полосами косыми На поблекшие листья берез, На зеленое пламя озимых И на прядь материнских волос. И сердца леденели… А снова Край родной я увидел весной: По лугам льется запах медовый, Рожь играет широкой волной, Зеленеют березы в долине, Сердце снова теплом налилось!.. Вся в снегу остается доныне Только прядь материнских волос.

ТВОЙ НАЗВАНЫЙ БРАТ

В бою под Ленинградом Убили не меня, В воронке от снаряда Зарыли не меня. Сказал как будто ротный (Тут его вина): — Наш, из пулеметной. Жалко пацана!.. И над могилой грянул В честь меня салют. И матери в Ульяновск Похоронку

шлют. Пришел я из санбата, Меня и в списках нет. — Ну, — говорят ребята, — Жить тебе сто лет!.. А тот, кого убили, зарытый, кто ж он был?.. Об этой давней были С годами я забыл. Но вот мне из станицы Пришло письмо домой: «Я не твоя ль сестрица? Не братец ли ты мой?» Крик, как из тьмы кромешной, Из нежилой глуши, В войну осиротевшей, Тоскующей души. Фамилию читаю — Фамилия моя. Звать брата Николаем, Николай и я. Сходится и отчество, И год рожденья мой. И тоже пулеметчик. И тоже рядовой. Такие же награды, В одном лишь разнобой: «В бою под Ленинградом Убит…» А я — живой. Ждет от меня, томится, Письма, как от него, Сестра однофамильца И тезки моего. Когда бы похоронка Тогда не солгала, Сейчас моя б сестренка Сиротой была, В кубанскую станицу Писала бы с тоской: «Я не твоя ль сестрица? Не братец ли ты мой?» И в письме обратном Писал бы он, как я: — Тебе я буду братом. Ты — сестра моя. С тобой мы не чужие, Да, я — родня тебе. Я брат твой — по России, Я брат твой — по судьбе. В нужде ли, в час твой горький, Когда б ни позвала, Все сделаю, чтоб только Счастливой ты была. Но всех чудес не хватит, Чтоб, отнятый войной, Опять живым твой братец Предстал перед тобой. Все сделал бы, как было, Я, твой названый брат!.. Что не меня убило, Я не виноват.

XXX

Увидишь — душа содрогнется: У перекрестка дорог — Ромашка, подобие солнца, Трепещущий чудо — цветок, Красивый и милый… А рядом, Среди полевой тишины, Разорванный остов снаряда — Стальная ромашка войны.

Виктор ЛИХОНОСОВ

OTEЦ НЕ ВЕРНУЛСЯ

И то надо сказать: родного отца он не помнил.

В какой-то пасмурный летний день принесли повестку, кто-то (кого он потом вспомнил, как отца) брал Женю на руки, мать плакала, и мальчик запомнил, как неловко и стыдно было ему оттого, что вокруг него плачут, а он не может, он не понимает, зачем плачут, зачем эти сборы и проводы и зачем прощаются.

— Повестку прислали, а он был на работе, — часто рассказывала мать. — Думаю, придет, поужинает, тогда скажу. Он промаялся за день, кашу с мопоком с такой охотой намолачивает, а я что-то не вытерпела, заплакала и говорю: «Чо тебе снилось?» Он и ложку отложил сразу. Понял. Ушел в военкомат, нет и нет. Корова наша паслась на площади, где ты теперь футбол пинаешь. Мы с тобой пошли за ней, он от шоссейки к нам показался. Как сейчас вижу, — задыхалась мать и вытирала слезы. — «Сыночек, сыночек, иди скорей! — закричал тебе, подхватил на руки. — Ну, сыночек, наверное, последний раз с тобой. Война».

«Ивану повестку принесли», — понеслось по улице, и соседи повалили в их дом с таким чувством, словно Ивану назначено было оставить свое жилье навсегда. С немыми лицами стояли они у порога, жалели покорно собиравшую мужа хозяйку и шептали: «Господи, да откуда она и взялась, эта война?»

— Хоть оглянись, — сказала мать отцу, когда уходили на станцию. Она потонула в его пиджаке, который он оставлял на память или на крайний случай, если иссякнут запасы. — Оглянись, а то, может, и не…