Живущие в ночи. Чрезвычайное положение
Шрифт:
— Почему же цветные не бастуют?
— Я не хочу никого защищать. Я примкнул к вам, потому что я такой же, как вы. Налетайте! Пожалуйста, берите по брошюре.
Толпа подозрительно взирала на этого энергичного молодого человека с налитыми кровью глазами и потным лицом. Пронзительным голосом взывал Эндрю к угрюмой толпе, пытаясь увещевать ее.
— Полиция! — раздался чей-то предостерегающий крик.
Полицейский фургон с фарами, защищенными проволочной сеткой, медленно прокладывал себе путь сквозь толпу. Эйб невольно задрожал. Двое полицейских в стальных шлемах выпрыгнули
— Какого дьявола ты тут делаешь? — спросил его сержант.
Эндрю скорчился от боли. Толпа враждебно наблюдала за полицией.
— Есть у тебя пропуск сюда?
Эндрю беспомощно закашлялся, лицо его опять перекосилось от боли.
— Сажайте его в машину, мы ему покажем, этому смутьяну!
Эндрю пытался что-то сказать, пока его вели к автомобилю. Толпа зароптала. Он попробовал высвободить руки, бессильно лягаясь ногами. Эйб смотрел на происходящее с ужасом, как бы не веря своим глазам, и вдруг пробудился к действию.
— Отпустите его, ублюдки! — закричал он, бросаясь на полицию.
Через миг он лежал уже на спине, придавленный тяжелым ботинком. О дверь полицейского фургона ударился первый камень. Полицейские повернулись к толпе, хватаясь за револьверы. Толпа отхлынула, сминая стоявших позади. Второй камень угодил прямо в щеку констеблю: полилась кровь.
— Назад! Или мы откроем огонь!
Словно искра пробежала по толпе.
— Бросайте их обоих в машину, — скомандовал сержант, побелевший от страха.
И неожиданно грянул взрыв. Это произошло так стремительно, что полиция была захвачена врасплох. Словно взбешенный зверь, атаковала ее толпа. Неистово молотящие кулаки, взлетающие и опускающиеся палки. Оглушительный топот. Рушащиеся одно на другое тела. Отчаянно цепляющиеся руки и град ударов. Руки и оружие, кружащиеся в безумном водовороте. Борющиеся тела и вздымающиеся груди. И вдруг с ужасающим грохотом перевернулся полицейский фургон. Зазвенели револьверные выстрелы. Трое полицейских укрылись в лавочке и стали стрелять поверх толпы. Парни вскарабкались на столбы, чтобы перерезать телефонные провода. Полицейский фургон превратился в пылающий ад. С громким шумом взорвался бензиновый бак. Гневные крики и рев. Вопли ужаса и дикой ярости. Сотни сминающих все под собой ног. Камни, вдребезги разбивающие стеклянную витрину. Прерывистое дыхание и бегущие ноги, и вот уже лавочка охвачена пламенем.
Эндрю почувствовал, что его тащат через поле. Кто-то бережно пронес его через изгородь. На какое-то мгновение, как в тумане, он увидел лицо Эйба. Последнее, что осталось в его памяти, когда его впихнули в открытую заднюю дверцу, — черные столбы дыма над лавкой и фургоном и тонкое повизгивание пуль. Затем он потерял сознание.
Глава тринадцатая
Очнувшись, Эндрю прежде всего услышал тихие звуки музыки, словно доносящиеся откуда-то издалека. Он попробовал узнать мелодию, но так и не смог. Стравинский или что-то в этом роде. Вокруг него слышались приглушенные голоса. Голова у него гудела от пульсирующей боли, и он не мог смотреть в одну точку. Различал лишь нечеткие узоры, выведенные на потолке. Он попытался сесть, выпрямив спину, но чья-то властная рука ласково уложила его на кушетку. На него пахнуло слабым ароматом духов. Руфь! Лицо ее сперва расплывалось белым пятном, затем он увидел обеспокоенную улыбку, затаившуюся в уголках ее губ.
— Руфь!
— Это я, Энди, лежи тихо.
— Где я?
Он резко приподнялся. И внезапно в его душе ожило воспоминание о бунте. Эйб и Альтман сидели в глубоких креслах по обе стороны пылающего в камине огня.
— Как вы себя чувствуете, молодой человек? — спросил Альтман, глядя на него.
— Как будто я немного пьян.
— Выпейте.
Он налил стопочку забористого бренди и подошел к кушетке.
— Это вам должно помочь, — сказал он, поднося стопку к губам Эндрю.
Бренди обожгло ему горло и разлилось приятной теплотой по желудку. Он глотнул воздух.
— Пожалуйста, еще, и побольше.
Альтман тщательно отмерил вторую порцию и протянул ему. Эндрю выпил ее залпом; задохнувшись, он скорчил гримасу. Затем глубоко вздохнул.
— Дивная вещь! Мне уже лучше. Сколько сейчас времени?
— Десять часов, — ответила Руфь.
— Неужели я так долго спал?
— Надо же было тебе отдохнуть, Энди.
— Я совершенно здоров.
— Рад это слышать, — тепло проговорил Альтман.
— Ложись, Энди, — наслаивала Руфь.
— Я чувствую себя превосходно. — Эндрю сел и взглянул на Эйба. — Спасибо, друг, что вызволил из беды.
Эйб устремил взгляд на огонь и ничего не отвечал.
— Кажется, я вел себя довольно глупо.
— Стоит ли беспокоиться сейчас из-за этого? — вставил Альтман.
— Эйб, пожалуйста, прими мои извинения.
Эйб обернулся и смерил Эндрю взглядом, полным убийственного презрения и гнева.
— Извинения? На что мне твои извинения? Ты чуть было не погубил нас обоих, и страшно даже подумать, сколько народу убито и ранено из-за твоего безрассудства и твоей… твоей неисправимой сентиментальности.
— Пожалуйста, Эйб, — умолял Эндрю, — не говори так. Уверяю тебя, я искренне раскаиваюсь.
— До следующего раза?
— Не думаю, чтобы это повторилось.
— Какая тут, к черту, может быть гарантия! — Эйб отвернулся и снова уставился на огонь. — Пора бы тебе уже зарубить на носу, что сентиментальность — особенно такая болезненная, как у тебя, — всегда приводит к несчастьям.
Эндрю перешел в глухую защиту.
— То, что ты называешь сентиментальностью, может стать большой силой. Посмотри, как она воодушевляет белых, живущих в Африке.
— Положение требует объективной оценки, а не бездумных мальчишеских выходок.
— Настает момент, Эйб, когда человек больше уже не в силах выносить несправедливость.
— Ах, вот оно что! И тогда этот человек раздает брошюры в Ланге и устраивает мятеж. — Эйб обернулся к нему, губы его тряслись от ярости. — У тебя снова приступ буйного помешательства? Неужели ты не сознаешь, как велика твоя ответственность?
— Я прекрасно понимаю последствия своего поступка.
— Это не помешало тебе совершить его.