Живущий в последний раз
Шрифт:
Мужчина и собака ждали рассвета. Они ждали вербовщиков.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СКОЛЬЗЯЩИЕ В СУМЕРКАХ
НЕЧЕТ
— …никак не менее
— Кого?
— Мужчин, разумеется. А то один перегревается…
Смеющиеся девицы табуном влетели в маленький, тускло освещенный зал, где и были придержаны Всеобщей Мамой, излучавшей голубой свет вынужденной старческой добродетели.
— Что ж вы, ножны мужские, делаете, — ласково закудахтала она, и играющий бичом раб за Маминой спиной на какой-то миг показался обаятельным и нестрашным. — Господа уж третью дюжину приканчивают, их достоинство полковым знаменем выпирает, а кротость да податливость шляется неведомо где, да еще, сдается мне, даром…
Что кроме этого сдавалось Всеобщей Маме, бывшей мечте нынешних трясущихся маразматиков — через талант ее маразматиков, и через него же трясущихся — неведомо осталось, утонув в изящном грохоте худых, полных и откровенно жирных ножек по испуганной лестнице заведения "На все четыре стороны", пользовавшегося в городе жаркой потной известностью.
— …И на стволе нашем, общем стволе, который превыше гордости и обид, новая взошла ветка, Серебряная Ветвь, и бокал за ее побеги уже жжет мне ладонь. Встань, Смертник Джи, нынешний Сотник Джи, и переживи всех нас, видящих тебя сегодня и пьющих честь твою!
Рослый сотник выбрался из-за неуклюжего стола и смущенно оглядел притихшее собрание.
— Спасибо, друзья! — пальцы вставшего сжались на пододвинутом бокале. — За тепло спасибо, за вечер сегодняшний, простите меня все, кого обидел чем, а, в особенности, ты прости, сотник Муад, и ты, сотник Фаранг, за смерти ваши случайные, от руки неумелой, открывшие мне дорогу в компанию вашу, за которую положу я все жизни оставшиеся, ни одной не жалея и не уклоняясь от пути назначенного. Вашу славу пью!
Многоголосый рев покрыл его слова, еще больше усиливаясь от звонких приветствий впорхнувших девиц; и твердые мужские колени с удовольствием приняли на себя мягкий чирикающий груз.
— Рыбчик, — надрывалась голубоглазая Линга, наводившая на мысли о порочном незачатии, — рыбчик, ты сводишь меня на казнь?..
Обманчиво полный сотник Фаранг, евший на удивление мало и пивший на удивление много, буркнул что-то невнятное, поддающееся любому истолкованию, и позволил Линге запустить губы в его стакан в обмен на рыжеволосую лапищу, засунутую ей под юбку. Девушка была удовлетворена обоюдным согласием и продолжала попискивать на интересующую ее тему.
— Рыбчик, а какой сегодня день будет?
— Терция. Для старика все на этом и закончится, к труповозам пойдет, а маманька помоложе, ей завтра днем еще ступень причитается.
— А ты ей сам голову отрубишь, да?!
Фаранг сжал пальцы, и стакан в его руке разлетелся вдребезги, перепугав до смерти любопытную красотку.
— Дура, — констатировал сотник. — Ты что, варка накликать хочешь? Где ж ты видела, чтоб родню Не-Живущих казнили с пролитием крови? Очумели вы тут совсем, подстилки мясные… Ясно ж сказано: веревка, огонь, вода и промежуточные — кипяток, например… Сколько жизней осталось вражьей кровушке, столько и будет мучиться, до края. Голову рубить… Я что, палач? Хотя и им-то несладко доводится: одного и того же выродка казни по три дня — и никакого разнообразия душе. Вот накличешь варка, зараза, истинно говорю…
— А чего его накликивать? — обиделась мокрая Линга. — Дура сразу… Вон — приперся! — длинный, тощий, и рожа неприличная…
Хохот сотника едва не перекрыл шум заведения.
— Ой, не могу! — ржал Фаранг, краснея ушами и хлопая себя по мохнатым ляжкам. — Где ж вас Мама набирает?! Это ведь сотник Джи, новенький, мы его честь и пьем сегодня!.. Ну, Линга, потешила душу, лучше, чем в койке!
— А чего он такой длинный? И смурной, как зима, даром, что молоденький… неужто на сотню таких зеленых представляют?
— Молоденький… Его не на сотню, его на капрала представляли, так он сотников из комиссантов порубил. Сама знаешь, как оно на испытаниях — нож кандидату в руки, раздели — и тройку старших по званию на него, с боевым железом в пальцах. Они кандидата уложат быстренько, ну, ежели он кого порежет — тому выговор, конечно, за несоблюдение уровня; а новенький, положенный начальством на красный песочек, наутро встанет жив-здоров, браслетик очередной потрет и идет с новым званием в подчинение к тому, кто последним его убивал. Ну и боится он теперь во всем мире одного начальника, в память Ухода своего.
— Ну?
— Юбку мну… А этого стали представлять, спустили на него тройку штабных сотников, лопухов золоченых, так я сразу Муаду и говорю: глянь, Му, как парень нож берет, хороший парень, не потянут его штабные. И не потянули. Пока мы с Муадом через парапет прыгали, мальчик их как из арбалета положил и за меня у Муада пари выиграл. Я ж Му говорил — нельзя так назад в бою запрокидываться. А он спорит. И доспорился — тут ему не деревня с кольем вышла, так ремень подшлемный к подбородку и прикололи — я смеялся, как резаный…
При последних словах помрачнел Фаранг, голову опустил. Неугомонная Линга принялась теребить кавалера, первые пары двинулись по комнатам; и никто не заметил пропажи хмурого новоиспеченного сотника.
Он проскользнул по неспокойным кривым улочкам окраины, лестница невзрачного домика скрипом отозвалась на тяжелые шаги, и долго ворочался ключ, отпирая рассохшуюся дверь.
— Чарма! — негромко позвал сотник.
В ответ раздалось приглушенное рычание.
ЧЕТ
Я пишу эти строки в ночь перед испытанием, и, возможно, что на них и оборвется эфемерная попытка сыграть жизнь на неуклюжем инструменте слов и пера. Не тот это смычок, для тягучей мелодии единственного существования в проклятом и проклятом мире живущих по девять раз.
За кражу на базаре — смертная казнь. За клевету на вышестоящего смертная казнь. За убийство — смертная казнь; за убийство в последний раз — казнь ступенчатая, до края, обрыва в путаницу и головокружение. Зачем другие кары, когда на следующий день Вставшему выдаются премиальные плети, и он тащится домой — жрать, пить, бояться…