Живые и мертвые
Шрифт:
– Непременно.
– Желаю успеха. – Она направилась к двери, но еще раз обернулась: – Спасибо за помощь сегодня, фрау Кирххоф. Хорошего отпуска и счастливого Рождества.
– Спасибо, и вам, – ответила Пия.
Остерманн отодвинул стул и, кашляя, шатающейся походкой пошел в свой кабинет. Пия последовала за ним. На его письменном столе лежала масса медикаментов, стоял чайник-термос с чаем и упаковка бумажных платков «Клинекс».
– Так сильно я давно не простужался, – простонал Остерманн. – Если бы не это убийство, я бы завтра точно остался дома. Ты лучше иди, Пия, пока я тебя не заразил. А то будешь чихать и кашлять на своем круизном лайнере.
– Кай, дружище, меня мучают угрызения совести из-за
– Ах, ерунда. – Остерманн чихнул и высморкался в бумажный носовой платок. – Я бы вообще не испытывал никаких угрызений совести, если бы у меня был отпуск, а ты бы сидела здесь полуживая.
– Спасибо. Ты всегда так любезен. – Пия перебросила через плечо свой маленький кожаный рюкзак и усмехнулась. – Тогда желаю тебе скорейшего выздоровления и счастливого Рождества! Чао, коллега!
– Передавай от меня привет солнцу на экваторе! – Кай Остерманн махнул ей рукой и опять чихнул. – А теперь исчезни, наконец!
Боденштайн плохо спал. Проворочавшись полчаса без сна с боку на бок, он решил встать, чтобы не разбудить Инку, которая, тихонько похрапывая, крепко спала рядом с ним. Он вышел из спальни, не включая свет, накинул поверх пижамы флисовый жакет и спустился вниз. В кухне он включил новехонькую полуавтоматическую кофемашину, которую подарил сам себе в качестве досрочного рождественского подарка, и поставил чашку под выпускное отверстие.
В отделе К-11 двое больных, Джем Алтунай и Пия в отпуске, и убийство, которое, судя по всему, скоро раскрыто не будет. Среди коллег свирепствовал грипп, так что едва ли стоило рассчитывать на подкрепление из других комиссариатов.
Загромыхало размольное устройство, и через некоторое время в чашку побежал кофе, распространяя дивный аромат. Боденштайн влез босыми ногами в сапоги с подкладкой из овчины и вышел на балкон. Он сделал глоток кофе – вкуснее он не пил никогда, – сел на диван ротангового плетения под выдававшейся далеко вперед крышей и закутался в один из шерстяных пледов, лежавших аккуратной стопкой в одном из кресел. Воздух был морозным и таким прозрачным, что Боденштайн невооруженным глазом различал габаритные огни приземляющегося в аэропорту самолета. Вид на Рейнско-Майнскую равнину Франкфурта, на промышленный парк Хёхста, вплоть до Франкфуртского аэропорта, всегда был потрясающим – днем и ночью, летом и зимой. Он любил сидеть здесь, на воздухе, погрузившись в свои мысли и устремив взор вдаль. Боденштайн еще ни разу не пожалел о покупке половины двухквартирного дома в Руппертсхайне – городском квартале Келькхайма. Это означало для него возвращение в нормальную жизнь, которая после расставания с Козимой четыре года назад с каждым днем разлеталась на все более мелкие осколки. Единственным, что оставалось постоянным в тот хаотичный период его жизни, была его работа, где ему пока удавалось удерживаться благодаря Пии, которая неоднократно спасала его. Из-за того, что не мог сконцентрироваться, он зачастую допускал серьезные промахи, которых впоследствии стыдился, но Пия ни разу не обмолвилась об этом ни единым словом и не делала попыток его скомпрометировать, чтобы заполучить должность руководителя К-11, которую он занимал. Без сомнений, она лучшая коллега из всех, что у него когда-либо были, и мысль о том, что он был вынужден вести расследование убийства старой дамы из Эшборна без нее, беспокоила его больше, чем он сам себе сначала в этом признавался.
Раздвижная дверь открылась. Он повернул голову и удивился, увидев свою старшую дочь Розали.
– Привет, старшенькая! Почему ты так рано встала?
– Мне что-то не спится, – ответила она. – Столько всяких мыслей в голове.
– Иди сюда. – Боденштайн чуть подвинулся в сторону. Она села рядом с ним. Довольно долго отец и дочь молча наслаждались панорамой, открывавшейся с балкона, и тишиной раннего зимнего утра. Он чувствовал, что ее что-то гнетет, но хотел подождать, пока она сама об этом заговорит. Ее решение – в двадцать четыре года работать су-шефом в одном из лучших отелей Нью-Йорк Сити – было мужественным и совершенно особым шагом для Розали, у которой с детства любое изменение в режиме питания вызывало боли в животе. Свою учебу в школе поваров она закончила в прошлом году, сдав экзамен на звание мастера и став лучшей в своем выпуске, и ее преподаватель – звезда поварского искусства Жан-Ив Сен-Клэр – посоветовал ей на некоторое время уехать за границу, чтобы набраться там опыта.
– Я еще никогда не уезжала из дома дольше, чем на одну или две недели, – тихо заговорила она. – И вообще я ни разу еще не жила одна. Только с мамой или с тобой. А сейчас сразу Америка, Нью-Йорк!
– Кто-то покидает гнездо раньше, кто-то позже, – ответил Боденштайн и положил руку на плечо дочери, которая, подтянув ноги, тесно прижалась к нему под теплым пледом. – Многие молодые люди уезжают из дома на учебу, но еще долгие годы находятся в финансовой зависимости от своих родителей. Ты уже давно зарабатываешь сама и стала достаточно самостоятельной. Кроме того, ты более или менее можешь вести домашнее хозяйство. Ты не поверишь, как мне тебя будет не хватать!
– Я тоже ужасно буду по тебе скучать, папа. Мне будет недоставать всего, что у меня есть здесь. Вообще-то я совершенно не городской человек. – Она склонила голову к его плечу. – Что мне делать, если я буду тосковать по дому?
– Ну, прежде всего, я думаю, у тебя не будет времени, чтобы тосковать, – возразил ей Боденштайн. – Если же все же это случится, то ты можешь разговаривать по скайпу с теми, кого тебе не хватает, или звонить. В выходные или свободные дни можно на несколько дней съездить на Лонг-Айленд или в Беркширские горы. Это совсем недалеко от Нью-Йорка. И мама, насколько я понимаю, будет тебя постоянно навещать.
– Согласна, – сказала Розали и вздохнула. – Я рада, что еду в Нью-Йорк, буду там заниматься своим делом и познакомлюсь с новыми людьми. И тем не менее меня что-то тревожит.
– Было бы странно, если бы ты этого не чувствовала, – возразил он. – Я в любом случае невероятно горжусь тобой. Когда ты несколько лет назад пошла учиться, я был убежден, что ты встала в позу, что это твоя реакция протеста и что очень скоро ты сдашься. Но ты не только продержалась до конца, но и стала превосходным поваром.
– Иногда я действительно была близка к тому, чтобы все бросить, – призналась Розали. – Я никогда не могла вместе с подругами пойти вечером куда-нибудь на вечеринку, концерт или в клуб. Но все они жили как-то… бесцельно. Я, пожалуй, единственная, кто нашел профессию своей мечты.
Боденштайн улыбнулся в темноте. Розали была действительно очень похожа на него, и не только в том, что касалось ее привязанности к дому и родственных чувств. Как и он, она тоже была готова взять на себя ответственность и ради дела, которое имело для нее определенную значимость, отказаться от чего-то другого. Но от своей матери она унаследовала то, чего недоставало ему, а именно – ярко выраженное честолюбие, которое позволяло ей во многом пересиливать себя.
– Это очень важно. Только в том случае, если ты делаешь что-то по-настоящему с удовольствием, ты имеешь шанс стать успешной и найти удовлетворение в своей работе, – сказал Боденштайн. – Я твердо убежден, что ты приняла для себя абсолютно правильное решение. Год в Америке во всех отношениях принесет тебе много пользы.
Он повернул голову и прижался щекой к виску Розали.
– Если в твоей жизни возникнут бури и тебе потребуется тихая гавань, здесь для тебя всегда найдется место, – сказал он тихо.