Живые люди
Шрифт:
Тридцатого декабря Сережа поймал щуку. Она была большая, почти полуметровой длины, с острой клиновидной головой, жутковатой изогнутой пастью и злыми, бессмысленными черными глазами и попалась в наши неумело поставленные сети скорее случайно, едва не разломав непрочную деревянную конструкцию, удерживавшую их над водой.
Это была такая неожиданная, такая шальная удача, что они с Мишкой не стали даже задерживаться, чтобы заново поставить сети, а вместо этого сразу побежали назад; Мишка торжественно внес безвольно обвисшую, расслабленную тушу в дом, а потом мы восторженно хлопотали вокруг в поисках йода, чтобы обработать
Уже после, когда радостное волнение немного улеглось, Сережа сказал, что поймать сетью щуку, особенно зимой, особенно такую большую, – невероятная редкость, на которую нечего и рассчитывать. Какая-то аномальная, почти сверхъестественная сила заставила ее подняться ко льду и попытаться пообедать горсткой запутавшихся в сети мелких серебристых рыбешек, которые и составляли обычно весь наш ежедневный улов, – именно сейчас, когда самой природой ей было предписано вяло, в полусне болтаться на глубине.
Но что бы ни говорили Сережа и папа, это мясистое рыбье тело, лежащее поперек шаткого стола и занимавшее почти всю его поверхность, было для нас зна'ком, неоспоримым – первым – доказательством того, что холодное, покрытое льдом озеро нам не враг и что достаточно просто подобрать к нему ключ, расшифровать правила, по которым оно согласно делиться с нами жизнью, и можно будет не бояться голода.
Эти два дня – первый, когда Сережа с Мишкой поймали щуку, и следующий сразу за ним – канун Нового года оказались, пожалуй, самыми счастливыми из всех, проведенных нами на озере, и я рада тому, что тогда мы ещё не знали об этом, потому что на самом деле ничего особенного в них не было – нам было так же неуютно и тесно вместе, так же неловко, так же больно от воспоминаний – каждому от своих, но эти два события, по какому-то странному стечению обстоятельств почти совпавшие во времени – щука и такой неуместный здесь, но от этого еще более нужный праздник, – неожиданно погрузили нас всех, без исключения, в какую-то почти безмятежную радость.
Окрыленные нечаянным Сережиным рыбацким успехом, Лёня и Андрей отправились вместе с ним на озеро, ставить сети заново; папа принялся неторопливо, со смаком потрошить щуку, и даже с щедростью, спустя каких-нибудь две-три недели показавшейся бы любому из нас расточительной, отдал псу все щучьи потроха, которые выбросил прямо на снег и от которых в считаные минуты не осталось ни следа, ни капли, словно их и не было вовсе.
Из гигантской головы, плавников и хвоста получилась целая кастрюля мутной, жирной, но невероятно вкусной ухи, варил которую тоже папа, в то время как мы, остальные, были только удостоены чести почистить несколько вялых, битых морозом картофелин. Под занавес папа торжественно влил прямо в кипящую, оглушительно благоухающую жидкость почти полстакана спирта. «Для аромата, – сказал он, улыбаясь, а потом долго, зажмурившись, пробовал и досаливал, приговаривая: – Петрушечки бы, а? Лучку бы!», тем не менее оставшись совершенно очевидно доволен результатом.
Выпотрошенная
– Почему я не взяла специй к рыбе, ни тимьяна, ни розмарина, я даже помню, где они у меня стоят, ну как я могла их не взять, вот дура! – и от этих ее причитаний, от остальных радостных хлопот с разведением костров, с деловитой беготней с улицы в дом и обратно, с криками «закрывайте дверь, тепло выпустите!» на какое-то мгновение даже начинало казаться, что всё это – и темнота за окном, и лес, и неуютный дом – всего-навсего обычная, суматошная, плохо спланированная поездка на чью-нибудь дачу, временное, весёлое неудобство которой закончится завтра же, как только выветрится хмель и можно будет снова садиться за руль.
К моменту, когда на месте первого, маленького костра образовалось достаточное количество вспыхивающих на ветру углей и дошло, наконец, до щуки, уже давно стемнело, и небо, нависавшее в светлое время низким, серым потолком, сразу же распахнулось над нами, сделалось черным и прозрачным. Мы стояли вокруг большого огня, исторгающего вверх столб вьющихся оранжевых искр, и не чувствовали холода, и вдыхали восхитительный, кружащий голову аромат шипящей на решетке рыбы; и папа сказал предсказуемо:
– Ну что, по маленькой? Проводим старый год, – и потащил из глубокого кармана бутылку со спиртом.
После неизбежной суеты с поиском подходящей посуды, споров о том, следует ли разбавить огненную жидкость или пить ее просто так, после того, как Мишка дважды сбегал в дом – сначала за водой, потом – за недостающими чашками, вдруг оказалось, что мы стоим в тишине, сжимая в руках разносортные кружки и стаканы, и не можем поднять друг на друга глаза.
– Знаете, за что давайте? – произнес наконец Лёня. – Давайте за… ну, в общем, не чокаясь, ладно?
– Я не хочу – не чокаясь, – тихо, зло сказала Наташа. – Я не буду – не чокаясь. Ясно вам? Не буду.
– Наташка… – начал Андрей и взял ее за руку; она вырвалась.
– Мы просто не смогли туда добраться. Эта чертова трасса, и этот жуткий мост. Это вовсе не значит!
Я не смотрела на нее, никто из нас не смотрел, чтобы не видеть ее лица.
– Я говорила с папой прямо перед самым выездом, он сказал – у них все спокойно, он обещал мне, что они никуда больше не поедут, они в стороне, – теперь она уже плакала, – в стороне, это не Питер, это пригороды, они вполне могли…
– Рыба-то! – заорал вдруг папа так, что все мы вздрогнули. – Рыбу спалим сейчас! Мишка, а ну-ка посвети мне, Сережа, как же мы забыли?
И немедленно снова стало шумно и суматошно, так что сквозь весь этот гомон и папины негодующие крики жалобное Наташино «просто пропала связь – и всё, я даже не… даже…» захлебнулось и затихло, растворилось в остальных звуках, а когда немного подгоревшую рыбу разложили по тарелкам, уже можно было делать вид, что этой короткой яростной вспышки просто не было.