Живый в помощи. Часть вторая .А помнишь, майор...
Шрифт:
— А вы, видимо, военнослужащие? Просто в вашем поведении есть что-то такое, отличное от нашего, — Иван Сергеевич, так звали четвертого человека, обратился ко всем сразу.
— Ну, в какой-то мере, — за всех ответил Виктор.— Я — офицер в отставке. Николай — полковник, действующий вертолетчик. Лев — тоже военный, — Виктор улыбнулся, — защищает Храм, в свое время понюхал порох у Белого Дома. К тому же мы люди православные, с легко запоминающимися фамилиями: Николаев, Писарев, Колобов. Сейчас вот едем к матушке Ксении в Питер, за помощью.
— За помощью? — Иван Сергеевич стал искренне и с интересом расспрашивать о цели поездки. Лев, как коренной петербуржец, с
— Иван Сергеевич, а Вы не будете возражать, если мы пригласим Вас на трапезу, с молитвой? — Виктор указал на купейный столик и нехитрый дорожный сухпай.
— С большим удовольствием, — окончательно проникнувшись доверием к попутчикам, ответил немолодой мужчина и предложил свои дорожные запасы.
— Только, знаете, для меня это все необычно. — Было видно, что Иван Сергеевич чуть смущался. — Нас ведь лишили в свое время такого дела.
— Да мы тоже не сразу пришли в Храм,— ответили пригласившие.
— У каждого своя дорога к Кресту. Знаете, Иван Сергеевич, у нас долгая ночь, Вы уж простите, что мы воспользуемся ею для наших воспоминаний. Сейчас не так легко бывает собраться вместе боевым друзьям-однополчанам. Я ведь с Николаем год отвоевал в Афганистане, есть, что вспомнить.
— Ну-у-у, — на лице Ивана Сергеевича появилась грусть. — Эта война и по моей родне прошлась. Позвольте мне послушать вас.
— А сейчас, — сказал Виктор, — дерзнем взять на себя смелость сказать, что наше купе — военно-полевой Храм.
Под монотонный рельсовый перестук, мелькающие временами световые блики в ночном окне, мужики вскрывали скорбный и смешной душевный армейский архив тех, восьмидесятых...
Старлей Гришка
Война на улыбки скупа. Вырывавшиеся на волю ночами онемевшие от безделья трассера кучей носились по всей округе. Этого добра было в избытке, т. к. во время войны больше всего работы бывает на свинцовых заводах и древесных фабриках.
После всякой ночи утреннее солнце махом просушивало землю и души. Сегодня, в выходной день, а это была среда, отпущенные от безделья порыскать в режиме свободной охоты ноги самопроизвольно навели Виктора на блиндаж танкистов. Выходной среди недели не был редкостью. Им могла быть и пятница, и понедельник. Просто сегодня метео не выдало лицензию на отстрел "духов".
"Витька! Ты опять живой!" — вечно радостный зам. командира Санька, комплекцией чуть меньше своего танка, готовил торт по своему рецепту: вымачивал три булки хлеба, давно ставших кирпичами, засухаривал их слегка на сковородке, а после обливал дефицитной сгущенкой. Сделай он подобное в миру и подай на стол — Саньку бы гости просто избили, а на фронте, вне сомнения, данная жуткая мешанина являлась деликатесом. Да что там торт! Даже вода на войне, когда ты трое суток без нее, становится в любом виде живая. У Саньки сегодня были три радости: позавчера он перестал быть "Вектором", то есть закончилось его трехмесячное дежурство под этим позывным на дальней высокогорной точке. Во-вторых, он, наконец, напарился в бане. В-третьих, завтра он летит в отпуск за "ленточку". В связи с этим за столом находилось уже достаточное количество "ягод". По престранной словесной символике в Афгане многие вещи получили ласковое обозначение. Так Су-17 стал стрижом, Су-25 — грачом, танк — слоном, керосин — молоком, бензин — сметаной, мины — консервами, человек с биноклем — ясновидящим, ну а люди — ягодами.
Судя по обозначениям, мужики с тоской вспоминали о деревенском погребе.
Многолетняя офицерская практика показала, что в любом армейском коллективе на любом мероприятии один должен быть всегда трезвым от начальной нулевой точки до завершающегося часа "икс". Кому им быть, всегда решал старший по должности или званию. Если такового не наблюдалось, зажимали в кулак патрон — на кого попадет. На кого это попадало, не роптал. В его обязанности входило все: от первого налива до последнего. А что делать?..
К великому несчастью, сегодня быть трезвым выпало спецназовцу, старшему лейтенанту Григорию Бочарову. Главная задача боевого тамады в этом случае была — не допускать ни недолива, ни перелива и уж ни в коем случае не капнуть мимо. Тостовая витиеватость обязательной не считалась, ограничивались фронтовым: "Ну, по первой". Гришка недавно в сорок седьмой раз сходил "в ночь" — в разведвыход. Этот двадцатичетырехлетний старлей повидал жизнь за два года, как за 224. Там, в Москве, определили, что война идет "день за три". Гришка после первой рукопашки, когда через распоротый живот наполовину высунувшаяся вместе с кишками душа была машинально засунута его грязными руками обратно, понял, что на войне срок часто идет, как мгновение за век. И что "русского мало убить, его надо еще завалить". Тогда он определил, что "ошибка" и "вина" — это не одно и то же, что нечисть тоже считает, что она имеет "честь". Гришка в первый день войны видел, как "сильные рыдают мужики" и насколько страшен и впечатляющ лик человека в последнее мгновение жизни перед самоподрывом, когда он предпочел плену смерть. Старлей познал лично, что человек полностью правдив бывает в секунды смерти — ему уже нечего терять и бояться. Сидящие за столом негромко, чинно и степенно нумеровали тосты. Каждому тосту придавалось свое поминание и воспоминание.
Мужики молчали, сидя в тройном блиндаже, недалеко от Индии, сердцем находясь в Рязани, Перми, под Калугой...
Еще Григорий знал, что бывает то, чего быть не может... "Духи" теми двумя ребятами-десантниками, взятыми в плен, "питались", как дано додуматься только им.
Гыркающая, подвывающая "Эл-ляя экбэр" куча ела впившимися глазами еще живых раздетых, дрожащих, прижавшихся друг к другу, стоящих на снегу десантников. Главарь, вибрирующий от запаха смерти, хрипло прострелял языком свое решение. Переводчик еле успевал за его приговором:
— Вас оставляют живыми... (Долгая пауза.)
— Ваш путь к своим Аллах дал... по минному полю. Кто пройдет — не тронем, подохнет — воля Аллаха. — И снова долгое "Эл-ляяя экбэр".
В гробовой тишине, при замерших "духах" и свидетеле — ледяном зимнем солнце, по полю, чуть сутулясь, не вихляя, ровной тропой шел русский солдат. Позади полпути. Второй пленный, стоя возле главаря, смотрел расширенными до бровей глазами за движениями друга, быстро менялся в лице, доставляя наслаждение собравшейся для этого куче. Взрыв! Разом присевшие "духи" пожирали глазами место, где в предсмертных судорогах бился умирающий, и следили, как реагировал второй — живой.
Переводчик подтолкнул второго, подсказав сладким голосом:
— Теперь ты... Твоя дорога сюда, в другую сторону... Парень медленно, очень медленно ступая, делая сантиметровые шаги, стал все чаще похохатывать и пританцовывать в такт движениям. На середине пути он вдруг задергался, зашипел, захихикал и запетлял в беге... дурачком. Он долго носился по полю, то отбегая, то возвращаясь, показывал "духам" язык, кукиши, шлепал себя по ногам и хохотал. С ним хохотали подпрыгивающие бандиты. Поле было обычное, не заминированное...