Жизнь Антона Чехова (с илл.)
Шрифт:
Чехов и Суворин скучали друг без друга. Суворин мечтал о том, чтобы посидеть с Антоном, «молча и лениво перекидываясь фразами». Тот же в каждом письме звал его в Москву: «мы поездили бы по кладбищам, монастырям, подгородным рощам». Однако Суворина крепко держали в Петербурге газета и театр, а у Антона не было видимых причин уезжать из Мелихова. Он все сильнее убеждался в том, что прокормиться в имении «можно только при одном условии: если будешь работать сам, как мужик, невзирая ни на звание, ни на пол». И работа кипела: в саду гоняли мышей, объедающих молодую кору с вишневых деревьев; зарезав свинью, коптили окорок; закупали лес для постройки бани. Лето 1895 года было засушливым; на березу напал шелкопряд. От морозных утренников пострадали цветущие плодовые деревья. По теплой погоде размножились комары, которые кусались, «как собаки». Антон не решился бы снова переложить хлопоты по хозяйству целиком
Братья Антона той весной пребывали в отдалении. Миша даже в апреле не смог выбраться из Углича из-за весенней распутицы. Но держали его там и проблемы посложнее: со смертью его покровителя А. Саблина отпали надежды на перевод и более цивилизованный город Ярославль. Антон пытался через Билибина найти для него место почтмейстера – тот вынужден был огорчить отказом: Миша не имел нужной квалификации. Пришлось снова просить о помощи Суворина. В Петербурге жена Александра напрашивалась на приглашение: «Вы, дорогой Антон Павлович, так заманчиво описываете наш сад и его обитателей, что даже слюнки текут». Александр был в миноре: Наталья перед Пасхой широко тратила деньги на обновки и угощенья; мать ее, Гагара, приготовлялась предстать перед Богом (на это уйдет еще четыре года). Сам же он день и ночь трудился над составлением именного указателя к «Новому времени» за жалкие 100 рублей в год, назначенные ему Сувориным. Спиртного он в рот по-прежнему не брал, но чувствовал себя скверно: «колет сердце, и поясница болит, как у онаниста».
Прошлогоднее раздражение Антона, тяготившие его отношения с Ликой и Потапенко, а также воспринятые им идеи немцев-женоненавистников – все это вылилось в рассказ под названием «Ариадна». Его героиня получила имя девушки, когда-то разбившей жизнь чеховскому учителю латыни Старову. Яркостью своей натуры она обязана Лидии Яворской, а превратностями судьбы – Лике Мизиновой. Как и Лике, Ариадне не удается заманить в свои сети рассудительного рассказчика Шамохина – она вступает в связь с беспечным и женатым Лубковым, который в Европе оставляет ее. В отличие от Антона, Шамохин приходит Ариадне на помощь и возвращается с ней в Россию; в отличие от Лики, беременность Ариадны возникает лишь в воображении Шамохина. Как и Потапенко, Лубков занимает без отдачи деньги у своего соперника. Сравнивая потребность Ариадны нравиться и лукавить с такими естественными проявлениями, как чириканье воробья или шевеление тараканьих усов, Шамохин перефразирует известное изречение Шопенгауэра. Историю своего романа Шамохин рассказывает Антону, встретив его на пароходе по пути из Одессы в Ялту, – это единственное чеховское произведение, в котором автор становится одним из действующих лиц. Выведя в герои случайного попутчика, утомляющего автора своей исповедью, Чехов устанавливает между ними дистанцию, хотя основная дилемма рассказа – ненавидеть женщин или принимать их такими как они есть – прежде всего занимает самого автора.
Рассказ предназначался журналу «Артист». Его редактор Куманин, предчувствуя финансовый крах издания (жить ему тоже оставалось недолго), решил свернуть дело и передал подписчиков журнала и контракты с его авторами, включая чеховский аванс в 620 рублей, в «Русскую мысль». В результате Лаврову и Гольцеву пришлось в конце 1895 года опубликовать рассказ, судя по всему, идущий вразрез с проповедуемыми ими идеями женского равноправия. Впрочем, Чехов смог уравновесить «Ариадну» рассказом «Убийство» – мрачнейшим примером жестокости, проистекающей из религиозного фанатизма; его сюжет был подсказан сахалинскими впечатлениями и Мишиными рассказами о жизни города Углича. В мае, после долгих мытарств в цензурном комитете (в «Русской мысли» его прозвали «чревом китовым»), вышла отдельным изданием книга «Остров Сахалин», еще более укрепившая чеховскую позицию в лагере либералов. Однако на этот раз Чехов решил навсегда расстаться с каторжным островом.
Мотив женоненавистничества прозвучит и в следующем чеховском рассказе, задуманном летом и напечатанном в «Русских ведомостях» в октябре, – «Анна на шее». Его название позаимствовано у брата Александра – так он называл первую жену, перед смертью долго болевшую и ставшую для него обузой. Чеховская Анна – юная девушка, вышедшая замуж за немолодого чиновника ради того, чтобы помочь обедневшей семье. Однако, осознав свою женскую привлекательность, она окунается в водоворот светской жизни и начинает открыто презирать мужа. Похоже, в тот момент Антона совсем не прельщала идея женитьбы, о которой то и дело твердил ему Суворин. В письме ему от 23 марта он колко заметил: «Извольте, я женюсь,
Глава 47
Высиживая «Чайку»
июнь – сентябрь 1895 года
Летом 1895 года Антон впервые упомянул о своем архиве. Как и отец, он аккуратнейшим образом сохранял все письма и бумаги. Если кому-либо из родни требовался тот или иной документ, все обращались к Антону. Написав Суворину о том, что привел в порядок его письма, Антон, несомненно, встревожил «старика», отнюдь не желавшего, чтобы его сокровенные мысли стали всеобщим достоянием. С тех пор это стало ежегодным ритуалом, к которому Антон приобщил и Машу: письма делились на две категории – семейные и деловые; затем они раскладывались по коробкам и по авторам, причем Антон проставлял отсутствующие даты. Отныне, боясь скомпрометировать себя, корреспонденты Чехова поумерили откровенность или же писали ему исключительно в расчете на «пригодный для продажи» ответ. Антона забавляли их страхи, равно как и их надежды; одно из писем к Анне Ивановне Сувориной он надписал: «Не для „Русской старины“», однако его собственная эпистолярная манера со временем становится все более сдержанной.
Архив свидетельствует о возросшей чеховской самооценке. Несомненно, он предвидел, что войдет в разряд крупнейших современных беллетристов. В феврале умер Лесков, который миропомазал Чехова, как Самуил Давида, и мало кто искренне оплакал этого самого конфликтного из русских писателей. Даже Антон выразил негодование, что тот в завещании распорядился произвести вскрытие его тела, чтобы доктора убедились в своем заблуждении относительно диагноза болезни. Однако чеховская дневниковая запись 1897 года показывает, как высоко Антон ценил Лескова: «Такие писатели, как Н. С. Лесков <…> не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все – евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, ее духа, ее форм, ее юмора…» А любимая присказка Лескова – «вы наступили на мою самую любимую мозоль» – нашла себе место в чеховской «Чайке».
В середине лета Мелихово опустело. Третьего июня после обеда Миша, Маша и Ваня отправились в южные края. Два дня они гостили у кузена Георгия в Таганроге. Маша впервые после отъезда в Москву вернулась в город своего детства и с удовольствием окунулась в Азовское море. Три недели спустя Ваня возвратился в Мелихово, а Миша и Маша повторили маршрут Антонова путешествия по Кавказу в 1888 году, доплыв морем до Батума, а затем по суше добрались до Кисловодска. Домой они вернулись ночью 28 июня, «худые, усталые, измученные, но в то же время жизнерадостные, весьма довольные», – докладывал Ваня жене Соне. В их отсутствие Антон наслаждался одиночеством, а Павел Егорович руководил вспашкой зяби, продавал сено, вызывал ветеринара [331] к больной корове и позволил себе роскошь – купил для кухни часы с боем.
331
Ветеринар В. Глуховский одновременно служил страховым агентом, так что в чеховских коровах он был заинтересован вдвойне.
В Мелихово снова начала наведываться Ольга Кундасова – Павел Егорович даже записал у себя: «живет у нас». Антон пожаловался на нее Суворину: «В большой дозе эта особа – покорно благодарю! Легче таскать из глубокого колодезя воду, чем беседовать с ней». Остаток лета астрономка провела у сестры в Батуме, в двух тысячах верстах от Мелихова. Впрочем, Антон стал с ней мягче, что она сама признала еще в прошедшем апреле: «Поражаюсь многим, что обнаруживается Вами за последнее время по отношению ко мне, поражаюсь потому, что я сама в настоящее время – почва каменистая, а было время, когда я была почвой доброй. (Прошу при чтении этого места письма не предаваться порнографическим соображениям, столь свойственным Вам.)»
Однако покладист Антон был отнюдь не во всем. Собирать с Кундасовой книги для библиотеки в психиатрической больнице он отказался. А вот Епифана Волкова, поджигателя из соседней деревни, он взял под свою защиту, и спустя год тот был выпущен из-под ареста по причине невменяемости (к тому же мировой судья был поклонником Чехова-драматурга). Младший сын дяди Митрофана, Володя, был исключен из духовной семинарии, и Антон стал подыскивать ему другое место учебы, чтобы тот избежал призыва на военную службу.