Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции
Шрифт:
Теперь вернемся к Пьеро Торриджани, который, с этим моим рисунком в руке, сказал так: “Этот Буонарроти и я ходили мальчишками учиться в церковь дель Кармине, в капеллу Мазаччо39; а так как у Буонарроти была привычка издеваться над всеми, кто рисовал, то как-то раз среди прочих, когда он мне надоел, я рассердился гораздо больше обычного и, стиснув руку, так сильно хватил его кулаком по носу, что почувствовал, как у меня хрустнули под кулаком эти кость и хрящ носовые, как если бы это была трубочка с битыми сливками; и с этой моей метиной он останется, пока жив”. Эти слова породили во мне такую ненависть, потому что я беспрестанно видел деяния божественного Микеланьоло, что у меня не только не явилось охоты ехать с ним в Англию, но я и вида его выносить не мог.
Я продолжал все время во Флоренции учиться на прекрасном пошибе Микеланьоло и от такового никогда не отступал. В эту пору я завел общение и теснейшую дружбу с одним милым юношей моих лет, который точно так же работал у золотых дел мастера. Имя ему было Франческо, сын Филиппо и внук Фра Филиппе, превосходнейшего живописца40. От частого общения у нас родилась такая любовь, что мы ни днем, ни ночью никогда не расставались; а так как к тому же его дом был полон прекрасных набросков, которые сделал его искусный отец, каковых было несколько книг, рисованных его рукой, изображения прекрасных римских древностей, то, когда я их увидел, они меня весьма влюбили, и около двух лет мы водились вместе. В эту пору я сделал серебряную вещицу барельефом, величиной с руку маленького ребенка. Вещица эта служила пряжкой к мужскому поясу, которые тогда носились такой величины. На ней была вырезана купа листьев, сделанная на античный лад, со множеством младенцев и других красивейших машкер. Вещицу эту я сделал в мастерской у одного, которого звали Франческо Салимбене. Когда эту вещицу увидели в золотых дел цехе, то мне дали славу лучшего молодого работника в этом цехе. И так как некий Джованбатиста, по прозвищу Тассо41, резчик по дереву, юноша как раз моих лет, начал мне говорить, что если я хочу отправиться в Рим, то и он охотно пошел бы со мной; этот разговор, который у нас с ним был, происходил как раз после обеда, и так как я по причинам все той же музыки поссорился со своим отцом, то я сказал Тассо: “Ты мастер на слова, а не на дела”. Каковой Тассо мне сказал: “Я тоже поссорился со своею матерью, и будь у меня столько денег, чтобы они довели меня до Рима, то я бы даже не стал возвращаться, чтобы запереть свою жалкую лавчонку”. На эти слова я добавил, что если он из-за этого остается, то у меня при себе имеются такие деньги, которых хватит, чтобы нам обоим добраться до Рима. Так,
Когда я кончил эти слова, Фиренцуола, который был человек очень горячий и смелый, обернулся к сказанному Джаннотто и сказал ему: “О жалкий негодяй, и тебе не стыдно применять такие вот способы и приемы к человеку, который тебе был таким близким товарищем?” И с той же горячностью обращаясь ко мне, сказал: “Поступай ко мне и сделай, как ты говорил, чтобы твои руки сказали, кто ты такой”. И дал мне делать прекраснейшую серебряную работу для одного кардинала. Это был ларец, копия с порфирового, который перед дверьми Ротонды42. Кроме того, что я скопировал, я сам от себя украсил его такими красивыми машкерками, что мой учитель пошел хвастать и показывать его по цеху, что из его мастерской вышла такая удачная работа. Он был величиной около полулоктя и был приспособлен, чтобы служить солонкой, которую ставят на стол. Это был первый заработок, который я вкусил в Риме; и часть этого заработка я послал в помощь моему доброму отцу; другую часть я оставил себе на жизнь и на это стал заниматься изучением древностей, до тех пор, пока у меня не вышли все деньги, так что мне пришлось вернуться работать в мастерскую. Этот Батиста дель Тассо, мой товарищ, недолго пробыл в Риме, потому что вернулся во Флоренцию. Принявшись за новые работы, мне пришла охота, когда я их кончил, переменить учителя, потому что меня подговаривал некий миланец, которого звали маэстро Паголо Арсаго. Этот мой первый Фиренцуола имел великое препирательство с этим Арсаго, говоря ему в моем присутствии некоторые оскорбительные слова, так что я взял слово в защиту нового учителя. Я сказал, что родился свободным и таким же свободным хочу и жить, и что на него жаловаться нельзя; а на меня и того меньше, потому что мне по условию причитается еще несколько скудо; и, как вольный работник, я хочу идти, куда мне нравится, раз я знаю, что никому не причиняю ущерба. Так же и этот новый мой учитель сказал несколько слов, говоря, что он меня не звал и что я сделаю ему удовольствие, если вернусь к Фиренцуоле. К этому я добавил, что раз я знаю, что никоим образом не причиняю ему ущерба, и раз я кончил начатые мои работы, то я хочу принадлежать себе, а не другим, и кто меня желает, пусть у меня и просит. На это Фиренцуола сказал: “Я у тебя просить тебя не желаю, и ты ни за чем больше ко мне не показывайся”. Я ему напомнил про мои деньги. Он начал надо мной смеяться; на что я сказал, что так же хорошо, как я управлялся с орудиями за той работой, которую он видел, не менее хорошо я управлюсь со шпагой для возмещения своих трудов. При этих словах случайно остановился один старичок, которого звали маэстро Антонио да Сан Марино. Это был первейший и превосходнейший золотых дел мастер в Риме, и он был учителем этого Фиренцуолы. Слыша мои речи, которые я говорил так, что их отлично можно было слышать, он тотчас же за меня заступился и сказал Фиренцуоле, чтобы тот мне заплатил. Пререкания были великие, потому что этот Фиренцуола был изумительный рубака, куда лучше, чем золотых дел мастер; однако же правда взяла свое, да и я с той же силой ее поддерживал, так что мне заплатили; и с течением времени сказанный Фиренцуола и я, мы стали друзья, и я крестил у него младенца, по его просьбе.
Продолжая работать у этого маэстро Паголо Арсаго, я много зарабатывал, все время отсылая большую часть моему доброму отцу. По прошествии двух лет, на просьбы доброго отца, я возвратился во Флоренцию и снова стал работать у Франческо Салимбене, у какового очень хорошо зарабатывал, и очень старательно учился. Возобновив общение с этим Франческо, сыном Филиппо, хоть я и много предавался кое-каким удовольствиям, по причине этой проклятой музыки, я никогда не упускал нескольких часов днем или ночью, каковые я отдавал занятиям. Сделал я в ту пору серебряный “кьявакуоре”43, так их в те времена называли. Это был пояс шириной в три пальца, который принято было делать новобрачным, и был он сделан полурельефом с кое-какими круглыми также фигурками промеж них. Делался он для одного, которого звали Раффаэлло Лапаччини. Хотя мне за него прескверно заплатили, такова была честь, которую я из него извлек, что она стоила много больше, чем та цена, которую я из него по справедливости мог извлечь. Работая в ту пору у многих разных лиц во Флоренции, где я знавал среди золотых дел мастеров нескольких честных людей, как этот Марконе, мой первый учитель, другие, которые слыли очень хорошими людьми, наживаясь на моих работах, грабили меня как могли изрядно. Видя это, я отошел от них и относился к ним как к мошенникам и ворам. Один золотых дел мастер среди прочих, звавшийся Джованбатиста Сольяни, любезно уступил мне часть своей мастерской, каковая была на углу Нового рынка, рядом с банком, который держали Ланди. Здесь я сделал много красивых вещиц и зарабатывал немало; мог очень хорошо помогать своему дому. Пробудилась зависть в этих моих дурных учителях, которые у меня прежде были, каковых звали Сальвадоре и Микеле Гуасконти; у них в золотых дел цехе было три больших лавки, и они делали крупные дела; так что, видя, что они меня обижают, я пожаловался одному честному человеку, говоря, что довольно бы с них тех грабежей, которые они надо мной чинили под плащом своей ложной, показной доброты. Когда это дошло до их ушей, они похвалились, что заставят меня горько пожалеть о таких словах; я же, не зная, какого цвета бывает страх, ни во что или мало во что их ставил.
Случилось однажды, что, когда я стоял облокотясь у лавки одного из них, он меня окликнул и стал то попрекать меня, то стращать; на что я отвечал, что если бы они поступили со мной как должно, то я говорил бы о них, как говорят о хороших и честных людях; а так как они поступили наоборот, то пусть пеняют на себя, а не на меня. Пока я разговаривал, один из них, которого зовут Герардо Гуасконти, их двоюродный брат, быть может по уговору с ними, выждал, чтобы мимо прошел вьюк. Это был вьюк кирпичей. Когда этот вьюк поравнялся со мной, этот Герардо с такой силой толкнул его на меня, что сделал мне очень больно. Тотчас же обернувшись и видя, что он этому смеется, я так хватил его кулаком в висок, что он упал без чувств, как мертвый; затем, повернувшись к его двоюродным братьям, я сказал: “Вот как поступают с такими ворами и трусами, как вы”. И так как они хотели что-то предпринять, потому что их было много, то я, вспылив, взялся за ножик, который у меня был при себе, говоря так: “Если кто из вас выйдет из лавки, то другой пусть бежит за духовником, потому что врачу тут нечего будет делать”. Эти слова до того их устрашили, что ни один не двинулся на помощь двоюродному брату. Как только я ушел, и отцы и сыновья побежали в Совет Восьми и там сказали, что я с оружием в руках напал на них в их лавке, вещь во Флоренции небывалая. Господа Совет вызвали меня к себе; я явился; и тут они дали мне великий нагоняй и ругали меня, как потому что видели, что я в плаще44, а те в накидках и куколях, по-городскому, так еще и потому, что противники мои успели поговорить с этими господами на дому, с каждым в отдельности, а я, как человек неопытный, ни с кем из этих господ не поговорил, полагаясь на великую свою правоту; я сказал, что так как на великую обиду и оскорбление, которые мне учинил Герардо, я, движимый превеликим гневом, дал ему всего только пощечину, то мне кажется, что я не заслуживаю такого свирепого нагоняя. Едва Принцивалле делла Стуфа45, каковой был в числе Восьми, дал мне договорить “пощечина”, как он сказал: “Ты ему не пощечину дал, а ударил кулаком”. Когда позвонили в колокольчик и всех выслали вон, то в мою защиту Принцивалле сказал товарищам: “Заметьте, господа, простоту этого бедного юноши, который обвиняет себя в том, что будто дал пощечину, думая, что это меньший проступок, чем удар кулаком; потому что за пощечину на Новом рынке полагается пеня в двадцать пять скудо, а за удар кулаком — небольшая, а то и вовсе никакой. Это юноша очень даровитый и содержит свой бедный дом своими весьма изобильными трудами; и дай бог, чтобы у нашего города таких, как он, было изобилие, подобно тому, как в них у него недостаток”.
Было среди них несколько замотанных куколей, которые, подвигнутые просьбами и наветами моих противников, будучи из этой партии Фра Джироламо46, хотели бы посадить меня в тюрьму и наказать меня поверх головы; всему этому делу добрый Принцивалле помог. И так они мне устроили небольшую пеню в четыре меры муки, каковые должны были быть пожертвованы в пользу монастыря Заточниц. Как только нас позвали обратно, он велел мне, чтобы я не говорил ни слова под страхом их немилости и чтобы я подчинился тому, к чему я приговорен. И вот, учинив мне здоровый разнос, они послали нас к секретарю; я же, бурча, все время говорил: “Это была пощечина, а не кулак”, так что Совет продолжал смеяться. Секретарь, от имени суда, велел нам обоим представить друг другу поручительство, и только меня одного приговорили к этим четырем мерам муки. Хоть мне казалось, что меня зарезали, я тем не менее послал за одним своим родственником, какового звали маэстро Аннибале, хирург, отец мессер Либродоро Либродори, желая, чтобы он за меня поручился. Сказанный не захотел прийти; рассердившись на такое дело, распаляясь, я стал, как аспид, и принял отчаянное решение. Здесь познается, как звезды не только направляют нас, но и принуждают. Когда я подумал о том, сколь многим этот Аннибале обязан моему дому, меня обуял такой гнев, что, готовый на все дурное и будучи и по природе немного вспыльчив, я стал ждать, чтобы сказанный Совет Восьми ушел обедать; и оставшись там один, видя, что никто из челяди Совета за мной не смотрит, воспламененный гневом, выйдя из Дворца, я побежал к себе в мастерскую и, отыскав там кинжальчик, бросился в дом к своим противникам, которые были у себя дома и в лавке. Я застал их за столом, и этот молодой Герардо, который был причиной ссоры, набросился на меня; я ударил его кинжалом в грудь, так что камзол, колет, вплоть до рубашки, проткнул ему насквозь, не задев ему тела и не причинив ни малейшего вреда. Решив по тому, как входит рука и трещит одежда, что я натворил превеликую беду, и так как он от страха упал наземь, я сказал: “О предатели, сегодня тот день, когда я вас всех убью”. Отец, мать и сестры, думая, что это судный день, тотчас же бросившись на колени, громким голосом, как из бочек, взывали о пощаде; и, видя, что они никак против меня не защищаются, а этот растянут на земле, как мертвец, мне показалось слишком недостойным делом их трогать; и я в ярости сбежал с лестницы и, очутившись на улице, застал всех остальных родичей, каковых было больше дюжины; у кого была железная лопата, у кого толстая железная труба, у иных молотки, наковальни, у иных палки. Налетев на них, как бешеный бык, я четверых или пятерых сбил с ног и вместе с ними упал, все время замахиваясь кинжалом то на одного, то на другого. Те, кто остался стоять, усердствовали как могли, колотя меня в две руки молотками, палками и наковальнями; и так как господь иной раз милосердно вступается, то он сделал так, что ни они мне, ни я им не причинили ни малейшего вреда. Там осталась только моя шапка, каковою овладев, мои противники, которые далеко было от нее разбежались, каждый из них пронзил ее своим оружием; когда затем они стали искать промеж себя раненых и убитых, то не было никого, кто бы пострадал.
Я пошел к Санта Мариа Новелла47и, сразу же натолкнувшись на брата Алессо Строцци, с каковым я не был знаком, я этого доброго брата именем божьим попросил, чтобы он спас мне жизнь, потому что я учинил великое преступление. Добрый брат сказал мне, чтобы я ничего не боялся; потому что, какое бы зло я ни учинил, в этой его келейке я вполне безопасен. Приблизительно через час Совет Восьми, собравшись в чрезвычайном порядке, вынес против меня один из ужаснейших приговоров, которые когда-либо были слыханы, под угрозой величайших кар всякому, кто меня приютит или будет обо мне знать, невзирая ни на место, ни на звание того, кто меня укроет. Мой удрученный и бедный добрый отец, явясь в Совет, упал на колени, прося помилования бедному молодому сыну; тогда один из этих бешеных, потрясая гребнем замотанного куколя, встал с места и с некоими оскорбительными словами сказал бедному моему отцу: “Убирайся отсюда и сейчас же выйди вон, потому что завтра мы его отправим на дачу с копейщиками”. Мой бедный отец, однако же, смело ответил, говоря им: “То, что бог судит, то вы и сделаете, и не больше”. На что этот же самый ответил, что бог наверняка так и судил. А мой отец ему сказал: “Я утешаюсь тем, что наверняка вы этого не знаете”. И, выйдя от них, пришел ко мне вместе с некоим юношей моих лет, которого звали Пьеро, сын Джованни Ланди; мы любили друг друга больше, чем если бы были братьями. У этого юноши была под накидкой чудесная шпага и отличнейшая кольчуга; и когда они пришли ко мне, мой отважный отец рассказал мне, как обстоит дело и что ему сказали господа Совет; затем он поцеловал меня в лоб и в оба глаза; сердечно меня благословил, говоря так: “Сила божья тебе да поможет”. И, подав мне шпагу и доспех, собственными своими руками помог мне их надеть. Потом сказал: “О добрый сын мой, с этим в руке ты живи или умри”. Пьер Ланди, который тут же присутствовал, плакал, не переставая, и дал мне десять золотых скудо, а я попросил его вырвать мне несколько волосиков с подбородка, которые были первым пушком. Брат Алессо одел меня монахом и дал мне в спутники послушника. Выйдя из монастыря, выйдя за ворота Прато, я пошел вдоль стен до площади Сан Галло; и, поднявшись по склону Монтуи, в одном из первых домов я нашел одного, которого звали Грассуччо, родной брат мессер Бенедетто да Монте Варки48. Я тотчас же расстригся и, став опять мужчиной, сев на двух коней, которые там для нас были, мы ночью поехали в Сиену. Когда я отослал этого Грассуччо обратно во Флоренцию, он навестил моего отца и сказал ему, что я благополучно прибыл. Мой отец очень обрадовался, и ему не терпелось встретить опять того из Восьми, который его оскорбил; и, встретив его, он сказал так: “Вы видите, Антонио, что это бог знал, что станется с моим сыном, а не вы?” На что тот ответил: “Пусть только попадется нам еще раз”. А мой отец ему: “Век буду благодарить бога, что он его вызволил”.
Будучи в Сиене, я подождал нарочного в Рим и к нему присоединился. Когда мы переехали Палью, мы встретили гонца, который вез известие о новом папе, каковой был папа Климент. Прибыв в Рим, я стал работать в мастерской у маэстро Санти, золотых дел мастера; хотя сам он умер, но мастерскую держал один его сын. Этот не работал, а все дела по мастерской давал делать юноше, которого звали Лука Аньоло да Иези. Этот был из деревни и еще малым мальчишкой пришел работать к маэстро Санти. Ростом он был мал, но хорошо сложен. Этот юноша работал лучше, чем кто-либо из тех, кого я до той поры видал, с превеликой легкостью и с большим изяществом; работал он только крупные вещи, то есть отличнейшие вазы, и тазы, и тому подобное. Начав работать в этой мастерской, я взялся сделать некои подсвечники для епископа Саламанки, испанца. Подсвечники эти были богато отделаны, насколько требуется для такого рода работы. Один ученик Раффаэлло да Урбино, по имени Джанфранческо и по прозвищу Фатторе49, это был очень искусный живописец; и так как он был дружен со сказанным епископом, он ввел меня к нему в большую милость, так что у меня было множество работы от этого епископа, и я зарабатывал очень хорошо. В те времена я ходил рисовать когда в Капеллу Микеланьоло50, а когда в дом Агостино Киджи51, сиенца, в каковом доме было много прекраснейших произведений живописи руки превосходнейшего Раффаэлло да Урбино; и бывало это по праздникам, потому что в сказанном доме проживал мессер Джисмондо Киджи, брат сказанного мессера Агостино. Они очень гордились, когда видели, как юноши вроде меня приходят учиться в их дом. Жена сказанного мессера Джисмондо, видя меня часто в этом своем доме, — эта дама была мила, как только можно быть, и необычайно красива, — подойдя однажды ко мне, посмотрев мои рисунки, спросила меня, ваятель я или живописец; каковой даме я сказал, что я золотых дел мастер. Она сказала, что я слишком хорошо рисую для золотых дел мастера, и, велев одной своей горничной принести лилию из красивейших алмазов, оправленных в золото, показав их мне, пожелала, чтобы я их ей оценил. Я их оценил в восемьсот скудо. Тогда она сказала, что я очень верно их оценил. Затем она меня спросила, возьмусь ли я хорошо их оправить; я сказал, что очень охотно, и в ее присутствии сделал небольшой рисунок; и сделал его тем лучше, что находил удовольствие беседовать с этой такой красивой и приветливой благородной дамой. Когда я кончил рисунок, подошла другая весьма красивая благородная римская дама, которая была наверху и, спустившись вниз, спросила у сказанной мадонны Порции, что она тут делает; та, улыбаясь, сказала: “Я любуюсь на то, как рисует этот достойный молодой человек, который и мил, и красив”. Я же, набравшись чуточку смелости, хоть и смешанной с чуточкой застенчивости, покраснел и сказал: “Каков бы я ни был, я всегда, мадонна, буду всецело готов вам служить”. Благородная дама, тоже слегка покраснев, сказала: “Ты сам знаешь, что мне хочется, чтобы ты мне служил”; и, передавая мне лилию, сказала, чтобы я взял ее с собой; и кроме того, дала мне двадцать золотых скудо, которые были у нее в кошельке, и сказала: “Оправь мне ее так, как ты мне нарисовал, и сохрани мне это старое золото, в которое она оправлена сейчас”. Благородная римская дама тогда сказала: “Будь я на месте этого юноши, я бы ушла себе с богом”. Мадонна Порция добавила, что таланты редко уживаются с пороками и что если бы я это сделал, я бы сильно обманул ту славную внешность честного человека, какую я показываю; и, повернувшись, взяв за руку благородную римскую даму, с приветливейшей улыбкой сказала мне: “До свидания, Бенвенуто”. Я еще посидел немного над рисунком, который делал, копируя некую фигуру Юпитера, руки сказанного Раффаэлло да Урбино. Когда я ее кончил, уйдя, я принялся делать маленькую восковую модельку, показывая ею, какой должна потом выйти самая работа; когда я понес ее показывать сказанной мадонне Порции и тут же присутствовала та самая благородная римская дама, о которой я сказал раньше, то обе они, премного удовлетворенные моими трудами, учинили мне такую похвалу, что, движимый чуточкой гордости, я им обещал, что самая вещь будет еще вдвое лучше, чем модель. И вот я принялся, и в двенадцать дней закончил сказанную вещицу, в форме лилии, как я сказал выше, украшенную машкерками, младенцами, животными и отлично помуравленную; так что алмазы, из которых была лилия, стали по меньшей мере вдвое лучше.
Пока я работал над этой вещью, этот искусник Луканьоло, о котором я говорил выше, выказывал великое этим недовольство, много раз повторяя мне, что мне будет гораздо больше пользы и чести, если я буду помогать ему работать большие серебряные вазы, как я было начал. На что я сказал, что я всегда смогу, когда захочу, работать большие серебряные вазы; а что такие работы, как та, что я делаю, случается делать не каждый день; и что от таких вот работ не меньше чести, чем от больших серебряных ваз, а пользы и гораздо больше. Этот Луканьоло поднял меня на смех, говоря: “Вот увидишь, Бенвенуто, к тому времени, когда ты кончишь эту работу, я потороплюсь кончить эту вазу, которую я начал, когда и ты свою вещицу; и тебе на опыте станет ясно, какую пользу я извлеку из своей вазы и какую ты извлечешь из своей вещицы”. На что я ответил, что охотно буду рад учинить с таким искусником, как он, такое испытание, потому что при конце этих работ будет видно, кто из нас ошибался. Так каждый из нас, немножко с презрительным смешком, свирепо нагнув голову, желая, и тот и другой, привести к концу начатые работы; так что дней приблизительно через десять каждый из нас с великим тщанием и искусством закончил свою работу. Работа Луканьоло сказанного была огромная ваза, каковая подавалась к столу папы Климента, куда он бросал, когда бывал за трапезой, косточки от мяса и шелуху от разных плодов; вещь скорее роскошная, чем необходимая. Была эта ваза украшена двумя красивыми ручками, и множеством машкер, больших и малых, и множеством красивейших листьев, такой прелести и изящества, какие только можно себе представить; и я ему сказал, что это самая красивая ваза, которую я когда-либо видел. На это Луканьоло, думая, что я убедился, сказал: “Не хуже кажется и мне твоя работа, но скоро мы увидим разницу между той и другой”. И вот, взяв свою вазу, отнеся ее к папе, тот остался чрезвычайно доволен и тут же велел ему заплатить, сколько полагается за такие крупные изделия. Тем временем я снес свою работу к сказанной благородной даме мадонне Порции, каковая, весьма дивясь, сказала мне, что я далеко превзошел данное ей обещание; и потом добавила, говоря мне, чтобы я потребовал за свои труды все, что мне угодно, потому что она считает, что я заслужил столько, что если бы она подарила мне замок, то и то она бы считала, что едва ли меня удовлетворила; но так как этого она сделать не может, то она сказала, смеясь, чтобы я потребовал того, что она может сделать. На что я ей сказал, что величайшая награда, желаемая за мои труды, это угодить ее милости. И, точно так же смеясь, откланявшись ей, я пошел, говоря, что не желаю иной награды, чем эта. Тогда мадонна Порция сказанная обернулась к этой благородной римской даме и сказала: “Вы видите, что эти таланты, которые мы в нем угадали, сопровождаются вот чем, а не пороками?” И та и другая были восхищены, и мадонна Порция сказала: “Мой Бенвенуто, слышал ли ты когда-нибудь, что когда бедный дает богатому, то дьявол смеется?” На что я сказал: “Ему так невесело, что на этот раз мне хочется, чтобы он посмеялся”. И когда я уходил, она сказала, что на этот раз она не хочет оказать ему такую милость. Когда я вернулся в мастерскую, у Луканьоло были в свертке деньги, полученные за вазу; и, когда я вошел, он сказал: “Дай-ка сюда для сравнения плату за твою вещицу рядом с платой за мою вазу”. На что я сказал, чтобы он сохранил ее в таком виде до следующего дня; потому что я надеюсь, что как моя работа в своем роде не хуже, чем его, так я жду, что такую же покажу ему и плату за нее.
Когда настал следующий день, мадонна Порция, прислав ко мне в мастерскую одного своего домоправителя, он меня вызвал наружу и, дав мне в руки сверток, полный денег, от имени этой синьоры, сказал мне, что она не хочет, чтобы дьявол слишком уж над ней смеялся; выражая, что то, что она мне посылает, не есть полная плата, которой заслуживают мои труды, со множеством других учтивых слов, достойных такой синьоры. Луканьоло, которому не терпелось сравнить свой сверток с моим, как только я вернулся в мастерскую, в присутствии дюжины работников и других соседей, явившихся сюда же, которым хотелось увидеть конец такого спора, Луканьоло взял свой сверток, с издевкой посмеиваясь, сказав: “Ух! Ух!” три или четыре раза, и высыпал деньги на прилавок с великим шумом; каковых было двадцать пять скудо в джулио52, и он думая, что моих будет четыре или пять скудо монетой. Я же, оглушенный его криками, взглядами и смехом окружающих, заглянув этак малость в свой сверток, увидав, что там все золото, у края прилавка, потупив глаза, без малейшего шума, обеими руками сильно кверху поднял мой сверток, каковой и опорожнил, вроде как мельничный насып. Моих денег было вдвое больше, чем его; так что все эти глаза, которые было уставились на меня с некоторой усмешкой, тотчас же, повернувшись к нему, сказали: “Луканьоло, эти деньги Бенвенуто, которые золотые и которых вдвое больше, имеют гораздо лучший вид, чем твои”. Я был уверен, что от зависти, вместе со стыдом, который понес этот Луканьоло, он тотчас же рухнет мертвым; и хотя из этих моих денег ему причиталась третья часть, потому что я был работник, ибо таков обычай: две трети достаются работнику, а остальная треть хозяевам мастерской, — лютая зависть превозмогла в нем жадность, каковая должна была произвести как раз обратное, потому что этот Луканьоло родился от мужика из Иези. Он проклял свое искусство и тех, кто его научил ему, говоря, что отныне впредь не желает больше выделывать этих крупных вещей, а желает заняться выделкой только такой вот мелкой дряни, раз она так хорошо оплачивается. Не менее возмущенный, я сказал, что всякая птица поет на свой лад; что он говорит сообразно пещерам, откуда он вышел, но что я ему заявляю, что отлично справлюсь с выделкой его хлама, а что он никогда не справится с выделкой такого вот рода дряни. И, уходя во гневе, сказал ему, что скоро он это увидит. Те, кто при этом присутствовал, вслух его осудили, отнесясь к нему, как к мужику, каким он и был, а ко мне, как к мужчине, как я это выказал.