Жизнь – что простокваша
Шрифт:
– Бабушка, смотри, как принарядились все!..
– Может, праздник какой?
Люди веселятся, образовав большой круг. Две молодые женщины, задорно отплясывая, выговаривают под гармошку частушки. Мы останавливаемся в сторонке.
– Бабушка, ну, пойдём поближе – посмотреть!
– Здесь постоим – нам лучше подальше держаться.
Я вспомнила сабантуй и настаивать не стала. Со своими малышами подходит тётя Марта – мы рады: компания наша увеличилась.
– Не знаешь, Марта, зачем народ собирают?
– Так война ж закончилась!
– Война?! – застывает няня с открытым ртом.
– Ну
– Кто-то верхом на жеребце кричал, чтоб на митинг шли, больше ничего.
Мы с Изой прыгаем и хлопаем в ладошки: «Слава Богу! Закончилась, закончилась!»
– Счастье-то какое! Теперь домой, в Мариенталь, поедем! – и няня радостно скрещивает на груди руки.
– Из трудармии мужчины вернутся!.. – мечтательно тянет тётя Марта.
– Чо волынят – начинать пора! – негодуют в толпе.
– Баб з бригады ждуть, – отвечает голос. – За нымы подводы отправылы.
Няня всматривается в даль, откуда должны показаться подводы, задумчиво по-немецки тянет:
– И Элла приехать должна…
В кругу запели, но мы, отверженные, чувствуем себя ущербно, праздника не ощущаем и с завистью наблюдаем за весельем…
– Едут! Едут! – распадается веселящийся круг.
Женщины спрыгивают с телег и попадают в объятия родственников. Выглядывая маму, мы тоже побежали. Сидя спиной к кучеру и глядя вперёд в пол-оборота, мама опирается ладонью о край телеги и тревожно всматривается в толпу. Я издали замечаю её чёрные, ищущие глаза.
– Мама-а! – и мы рванулись навстречу.
Мама – в глазах слёзы – слезает с брички, молча опускается на корточки, обнимает нас, прижимается и надрывно задыхается. Приподнимается, и мы вместе с плачущей тётей Мартой выходим из толпы.
На крылечко выходят трое – председатель сельсовета, Сондрик и представитель из центра. Начинается митинг.
– Ну, не надо, Элла, успокойся, хватит, – просит няня.
На корточках, уткнувшись нам в платьица, она не может остановить слёзное удушье. Не слушая выступающих, мы обнимаем её и тоже тихо, безутешно плачем, понимая, что отца с нами не будет – уже никогда…
– И он бы мог… до этого дня… дожить! – глядя снизу, смогла, наконец, выдавить она сквозь слёзы, и мы, виновато скосив глаза в сторону президиума, заплакали ещё горше. Горе хотелось спрятать, не выставлять напоказ, не давать повода для злословий, но уйти нельзя…
Прошло много лет, но говорить и вспоминать без слёз о Дне Победы я не научилась – боль не притупилась…
История бабушки Линды и её детей
С войны возвращались мужчины. Однообразная и привычная женская жизнь потихоньку разбавлялась непривычной мужской, и командные в деревне места: учётчик, бухгалтер, бригадир, заведующий фермой или складом – оккупировались теперь мужчинами.
Среди бригадиров маме докучали два Ивана – Короб и Лобзиков, но её симпатий они не вызывали. Особенно настойчив в своих притязаниях был Лобзиков. Высокий, мужественный, красивый, он подъезжал к нашему заречному домику и, если мы бывали во дворе, звал:
– Идите сюда, девчатки, покатаю!
Счастливые от того, что нам уделяют внимание, мы подбегали, взбирались на ходок и гордо-довольные разъезжали по селу. Вечером просили маму:
– Выходи за него замуж – он хороший.
– Я ещё отца вашего не забыла.
Мы пристыженно замолкали: мама не забыла, а мы забыли…
К началу осени в деревне появился молодой и красивый немец. Поговаривали, что он храбро воевал, был ранен под Курском, но после госпиталя попал, как и другие немцы, не на передовую, а в трудармию. В Кучуке жили две его родные сестры по отцу и брат по мачехе Линде, что вышла замуж за их отца ещё в Мариентале после смерти матери.
Жили они в захудалой землянке. Линда (мы звали её бабушкой), низенькая, худенькая круглолицая женщина сорока шести лет, выглядела значительно старше своего возраста. Двух её дочерей, 18-летнюю Марусю и 15-летнюю Фриду, в деревне мало кто знал: у них не было одежды, и они никуда не выходили. Их брат, кареглазый 10-летний Саша, всегда молчаливый и грустный, стыдился нищеты и сторонился сверстников. Высокая, стройная, белолицая Маруся, девушка с удивительно ясными голубыми глазами, была изумительно хороша – низкорослая и смуглая Фрида смотрелась несколько приземлённее.
Летом они работали и питались в бригаде колхоза, но наступала зима – работу прекращали: тёплой одежды не было. До глубокой осени девушки ходили босые и в самотканном тряпье, натянутом на голое тело. В летнее время нехитрая одежонка стиралась по вечерам щёлоком, за ночь высушивалась, а утром опять натягивалась. За лето подвозили они к землянке две-три скирдовальные брички с соломой – зимой топили ею печь.
Однажды осенью Маруся решила в горячей, недавно протопленной русской печи прожарить одежду – так в деревне, спасаясь от вшей, делали многие, – но, видимо, печь была ещё слишком горяча: одежда вспыхнула. Голая, металась она по двору и громко голосила. Пришла Линда, и теперь в голос зарыдали они обе: Марусе за прогул грозила тюрьма. Линда прибежала к нам, и бабушка Лиза нашла ей какую-то старую одежду – девушка была спасена.
Маруся и Фрида учились на Волге, Саша рос безграмотным. В дырявых штанишках его часто видели недалеко от школьного двора – с завистью наблюдал за детьми. Учиться Саша пошёл переростком в пятнадцать лет, но семилетний курс школы закончил за три года. Приобрёл профессию механизатора широкого профиля и долгие годы работал бригадиром в одном из районов края.
Линда заявлялась уставшая и замёрзшая, сбрасывала с себя лохмотья, зажигала в печи солому и ставила для чая чугунок с водой. Огонь в печи освещал избушку. Пили чай с травами, которыми запасались с лета, залезали на печь и, прижимаясь друг к другу, засыпали. К утру даже на печи становилось прохладно и, чтобы в избушке поддерживалась необходимая для жизни температура, бабушка до своего ухода протапливала её ещё раз.
Из родных, кроме пасынка, у Линды никого не было. Она случайно узнала от кого-то его адрес в трудармии, сообщила о безысходной жизни с детьми, посетовала, что погибнут от голода и холода, если никто не поможет.
Лео – так звали пасынка – после освобождения из трудармии работал на Колыме и, чтобы спасти родных от неминуемой гибели, начал отсылать небольшие переводы. Линда кое-как приодела девушек, и их заприметили в молодёжных компаниях. Женщины соседних колхозов удивлялись, откуда у деревенской попрошайки две красивые взрослые дочери.