Жизнь – что простокваша
Шрифт:
В середине пятидесятых семью разыскали какие-то родственники из ненавистной тогда Германии. Через Красный Крест им приходили иногда посылки – их начинали сторониться. Однажды я не узнала случайно встретившихся Рудика с Кристей: это были принц с принцессой. Она – в розовом шёлковом платьице, он – в белоснежной рубашке и чёрных брючках. Я растерялась и не нашла, что сказать. Они издали улыбнулись, поздоровались и, ни слова не говоря, прошли к своей землянке. Такими и остались в памяти – ослепительно юные, солнечные, улыбающиеся.
Бабушка Зина
После стуков в замёрзшее кухонное окошечко Пумберникел устрашающе стучал в сенях, топал, извлекал из себя какие-то гудящие звуки, бил палкой в кухонную дверь. Рассевшись вдоль стен и присмирев, дети знали, что он скоро войдёт. Дверь распахивалась, и с морозным паром, клубочком перекатываясь по земляному полу, вваливался Пумберникел с лицом чернее ночи.
Малыши воспринимали его, как чудовище: шерсть (одет он был в вывернутый тулуп) делала его похожим на чёрта – дети жались к старшим. Не приобретая очертаний человеческого тела, клубок чуть приподнимался и гудел на немецком диалекте:
– Скоро будет Вайнахтен (рождество), прийдёт Кристкинд. Вы слушаетесь родителей? Хорошо учитесь?
– Стараемся, – робко отвечали те, кто был посмелее.
– Не пугай, Пумберникел, детей, у нас все послушные, – защищал нас кто-нибудь из взрослых.
– А ты чего там – прячешься?.. А ну, выходи! – обращался он к жавшемуся в угол ребёнку.
Тот упирался, робел, наконец, его выталкивали.
– Я знаю, почему ты боишься: последние дни бабушку не слушал, по русскому языку двойку получил, матери помогать перестал, – перечислял он шалости, заранее сообщённые ему взрослыми.
В наказание провинившийся должен был прыгать через протянутый прут и кусать зубами цепь, которой была опоясана шуба. Минут двадцать Пумберникел хрипел проповедь и детям, и взрослым. Иногда метлой, на которую опирался, легонько ударял кого-нибудь из старших или взрослых, кто, по его мнению, того заслуживал.
– Да я ни в чём не провинился, не бей меня! – защищался тот.
Однажды он дотронулся метлой до Рудика:
– А ты почему не ходишь в школу? Надо учиться – неучем останешься!
– Не прикасайся ко мне! – закричал тот.
– Ишь, огрызается! Вот я тебе! – и ещё раз легонько ударил.
Рудик ухватился руками за метлу и со злобой рванул её к себе. Все в ужасе застонали, но Пумберникел сумел выдернуть палку. Он ударил по рукам, и Рудик заплакал.
– Зачем ты так? – загородила его мать. – Он и ходил бы в школу, так одеться не во что! У них на всех одни дырявые валенки…
– Пусть в них ходит и не стесняется бедности – он в ней не виноват!
Уходя, Пумберникел брал с плачущих обещание слушаться.
– Смотрите, чтобы к приходу Кристкинд выучили какие-нибудь песни, стихи. Станцевать тоже можно. Главное, чтобы слушались старших, не матерились, как русские, не дрались, были примерными в школе, не ленились и работали так, чтобы за вас не надо было краснеть.
Нагнав страху, Пумберникел удалялся – его ещё долго вспоминали потом со страхом.
– Он правдишний или неправдишний? – интересовались дети.
– Конечно, правдишний, – без тени сомнения говорили взрослые.
Мы сомневались и примечали, кого нет из взрослых. Чаще других отсутствовала альтмама, бабушка Зина. После ухода Пумберникла предполагали, что это могла быть она, но нас разуверяли:
– Альтмама дома – приболела, а Лида в Родино.
И лишь совсем уже взрослые узнали, что это была, конечно, альтмама: лучше неё в образ чёрта никто не перевоплощался, и самовыражалась она, как хотела.
Наказы Пумберникла помнили долго.
В ночь под рождество, 25 декабря, ждали Кристкинд. По этому случаю, несмотря на дефицит керосина, зажигали не коптилку [5] , а десятилинейную керосиновую лампу – в избушке становилось светло, торжественно, празднично и уютно. Вечером в замёрзшее кухонное окошечко подавалось два-три сигнала: позванивал колокольчик и показывался нарядный прутик с красивым бантиком.
5
Коптилка – примитивный осветительный прибор, небольшая баночка с фитилём.
Сходились те же гости.
– Здравствуйте! – преувеличенно громко здоровались они, открывая дверь, и, возбуждая любопытство детей, интересовались. – А вы ничего не замечали? Там, над крышей, кто-то летает…
Нарядные дети выбегали из горницы в прохладную кухоньку, в зачарованном ожидании недоверчиво-восхищённо смотрели на полузамёрзшее окошко и в недоумении обнаруживали за ним нарядный прутик,
что, заявляя о себе, бил по отпотевшему стеклу; вскоре за окном обозначалось таинственное белое существо.
– Ой, ангелы с Кристкинд прилетели! – восклицал кто-то из гостей.
– Она раздетая, ей же холодно! – жалела я небесное существо.
Через несколько секунд в дверь стучали.
– Заходи, Кристкинд!
– Мы заждались уже!
Нарядная, вся в белом, Кристкинд с большой красивой соломенной корзиной проходила в центр горницы. Все к этому празднику наряжались в лучшие свои наряды. Атмосфера значительности и торжественности царила в избушке. В приход Пумберникла было мрачно, в приход Кристкинд – светло и радостно.
Кристкинд ставила корзину на пол и восхищалась:
– Какие вы все нарядные, красивые! А у меня для детей – подарки!
– Мы, Кристкинд, тоже подарки тебе приготовили! – говорил кто-нибудь из взрослых.
– Давайте тогда знакомиться! – и, чтобы не нарушался замысел праздника, начинала с ребёнка посмелее.
– Тебя как зовут?
– Саша Цвингер.
– А лет сколько?
– Шесть.
– Ас кем живёшь?
– С мамой, бабушкой, братом, сёстрами.
– И знаешь, как всех зовут?