Жизнь графа Дмитрия Милютина
Шрифт:
– Дмитрий Алексеевич! Кажется, мы увлеклись нашим разговором, а молодые люди просили меня хоть немного рассказать о Париже и о литературных планах…
Тургенев крепко пожал руку Милютину. Больше они не виделись.
В этой главе много рассуждали о Достоевском. Хочу добавить лишь к этому письмо Ф.М. Достоевского от 15 октября 1880 года молодой писательнице П.Е. Гусевой:
«Многоуважаемая Пелагея Егоровна,
вместо того, чтобы так горько упрекать, Вам бы хоть капельку припомнить, что могут быть случай поста и всякие обстоятельства. Я жил все лето с семейством в Старой Руссе (Минеральные воды) и только 5 дней как воротился в Петербург. Первое письмо Ваше от 1 июля, адресованное в Вестник Европы, дошло до меня чрезвычайно поздно, в конце Августа. И что же бы я мог сделать сидя в Старой Руссе в Редакции Огонька, которой я не знаю и изо всех сил знать не желаю? Вам же не ответил – вы не поверите почему. Потому что если есть человек в каторжной работе, так это я. Я был в каторге в Сибири 4 года, но там работа и жизнь была сноснее моей теперешней. С 15-го Июня по 1-е Октября я написал до 20 печатных листов романа и издал Дневник Писателя в 3 печат. Листа. И, однако, я не могу писать с плеча, я должен писать художественно. Я обязан тем Богу, поэзии, успеху написанного и буквально всей читающей публике России, ждущей окончания моего труда. А потому сидел и писал
Второе же письмо Ваше с упреком от Сентября я получил лишь на днях в Петербурге. Все приходило на мою квартиру без пересылки в Ст. Руссу, вследствие ошибочного моего собственного распоряжения (конечно, по недоумению), и я разом получил десятки писем. – С Огоньком я не знаюсь, да и заметьте тоже, что и ни с одной Редакцией не знаюсь. Почти все мне враги – не знаю за что. Мое же положение такое, что я не могу шляться по Редакциям: вчера же меня выбранят, а сегодня я прихожу говорить с тем, кто меня выбранил. Это для меня буквально невозможно. Однако употреблю все усилия, чтобы достать Вашу рукопись из Огонька. Но куда ее пристроить? Всякая шушера, которую я приду просить, чтобы напечатали Ваш роман, будет смотреть на меня как на выпрашивающего страшного одолжения. Да и как я пойду говорить с этими жидами? С другой стороны, ведь эту рукопись надо прочесть предварительно, а у меня нет буквально ни минуты времени для исполнения самых святых и неотложных обязанностей: я все запустил, все бросил, о себе не говорю. Теперь ночь, 6-й час пополуночи, город просыпается, а я еще не ложился. А мне говорят доктора, чтоб я не смел мучить себя работой, спал по ночам и не сидел бы по 10 и 12 часов нагнувшись над письменным столом. Для чего я пишу ночью? А вот только что проснусь в час пополудни, как пойдут звонки за звонками: тот входит одно просить, другой другое, третий требует, четвертый настоятельно требует, чтоб я разрешил какой-нибудь неразрешимый «проклятый» вопрос – иначе-де я доведен до того, что застрелюсь. (А я его в первый раз вижу.) Наконец депутация от Студентов, от Студенток, от гимназий, от Благотвор. Обществ – читать им на публичном вечере. Да когда же думать, когда работать, когда читать, когда жить.
В Редакцию Огонька пошлю и буду требовать выдачи рукописи – но прочесть, поместить – этого и понять не могу, как и когда я сделаю. Ибо буквально не могу, не имею времени и не знаю никуда дорог. Вы думаете, может быть, что я от гордости не хочу ходить? Да помилуйте, как я пойду к Стасюлевичу, али в Голос, али в Молву, али куда бы то ни было, где меня ругают самым недостойным образом. Если я принесу рукопись, и потом она не понравится, скажут: Достоевский надул, мы ему поверили как авторитету, надул, чтоб деньги выманить. Напечатают это, разнесут, сплетни выведут – Вы не знаете литературного мира.
Не дивитесь на меня, что я пускаюсь в такие разговоры. Я так устал, и у меня мучительное нервное расстройство. Стал бы я с другим или с другой об этом говорить! Знаете ли, что у меня лежит несколько десятков рукописей, присланных по почте неизвестными лицами, чтоб я прочел и поместил их с рекомендацией в журналы: вы, дескать, знакомы со всеми редакциями! Да когда же жить, то, когда же свое дело делать, и прилично ли мне обивать пороги редакций! Если Вам сказали везде, что повесть Ваша растянута, – то, конечно, что-нибудь в ней есть неудобное. Решительно не знаю, что сделаю. Если что сделаю – извещу. Когда – не знаю. Если не захотите такой неопределенности, то уполномочьте другого. Но для другой я бы и не двинулся: это для Вас, на память Эмса. Я Вас слишком не забыл. Письмо Ваше (первое) очень читал. Но не пишите мне в письмах об этом. Крепко, по-дружески, жму Вашу руку.
На полях приписано: «Буквально вся литература ко мне враждебна, меня любит до увлечения только вся читающая Россия (Достоевский Ф.М. Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Пг., 1922. С. 461–463).
Глава 4
СИЛА И ПРОЧНОСТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ ВЛАСТИ
С появлением Лорис-Меликова в правительстве и его доклады императору оживили дискуссию среди ответственных лиц в государстве о верховной власти. Дмитрий Милютин еще осенью 1879 года, находясь в Ливадии, набросал своего рода доклад императору «Мысли о необходимых преобразованиях в управлении, в учебной части и в духовенстве», однако полноценный доклад из этих соображений не получился, хотя записка полностью отражает его раздумья о реформе. Не случайно он несколько раз встречался с Лорис-Меликовым, которому, естественно предположить, высказал свои мысли о преобразованиях в государстве. Он мечтал привлечь в Государственный совет представителей земств для решения правительственных задач. Управляет государством не только дворянство, но и выборные представители буржуазии, духовенства, крестьянства, своего рода законодательное собрание, как в европейских странах. «Государственный совет, – писал в записке Милютин, – мог бы обратиться в чисто Законодательное собрание… Мне кажется, что без всякого опасения какого-либо переворота или ослабления власти можно было бы образовать Совет наполовину из членов по назначению и членов по выбору от губернских земств… Все министры должны составлять одно целое; председатель Совета министров должен получить значение первого министра… Само собой разумеется, что предметом занятий Совета должны быть не награды и медали, не пенсии, не уставы всяких обществ, – а все дела исполнительной власти, по которым необходимо единство действий, общее направление и по которым ответственность лежит коллективно на всем Совете министров…»
Милютин предлагал сократить комитеты по делам Кавказа, царства Польского, по Лифляндии, передав управление этими областями Комитету министров, Сенат должен стать чисто судебным учреждением, реорганизована должна быть и собственная Его Величества канцелярия, устаревшая для нынешних требований.
Здесь же Милютин предлагал реорганизовать и работу местных органов власти: «Устройство нашего губернского и уездного управлений представляется в виде мозаики или, лучше сказать, пестрых фигур калейдоскопа, образующихся из случайного совокупления большого числа разноцветных камушек, без всякой основной идеи какой-либо системы. Устройство – это есть результат постепенных в течение долгого времени преобразований и изменений, совершенных по разным ведомствам без взаимного соглашения…»
Милютин писал эту записку как один из близких императору министров, которому позволяли вмешиваться не только в военные дела, но и в международные, прослыть одним из сильных врагов Германии, желающих установить с Францией самые теплые отношения, много было слухов, но и в этом состоянии Милютин не решился передать записку императору.
Сейчас, когда полностью была одобрена позиция Верховной распорядительной комиссии и ее председателя Лорис-Меликова, с которым не раз разговаривал граф Милютин, некоторые из соображений Милютина Лорис-Меликов представил и Александру Второму. И не только Лорис-Меликов, плохо говорящий на русском языке, с армянским акцентом, предложил свои проекты переустройства управления страной.
Член Государственного совета в апреле 1880 года А.В. Головнин написал записку «О более существенных причинах распространения революционной пропаганды в России и мерах прекращения ее», в журнале «Вестник Европы» появилось несколько статей со своими предложения о реформах, А.А. Половцов не раз в узком кругу друзей и единомышленников высказывал свои предложения о самодержавном опьянении и безответственности министров, часто высказывались мысли и о представительном правлении государства, Валуев не раз писал записки и мечтал о новом устройстве управления…
Но неудержимая карьера Лорис-Меликова вызывала, как говорится, неоднозначное отношение, многие увидели в его разработках и докладах императору какой-то начальный период конституции. Эти слухи дошли и до германского императора, который тут же написал племяннику свои опасения, если он введет конституцию. Ничего подобного, тут же ответил Александр Второй, о конституции он и не думал и не собирается разрабатывать ее. О введении представительных начал земства лишь полушепотом говорили с императором, и только в экономической, хозяйственной сфере губерний, не более того.
О личности Лорис-Меликова в дневниках и воспоминаниях его современников высказываются различные точки зрения, некоторые с завистью к его быстрому взлету в карьере, некоторые с осуждением его предложений, некоторые с сочувствием, как Милютин, когда Лорис-Меликов использовал его мысли о реорганизации правительства…
Князь Мещерский дает подробный анализ деятельности Лорис-Меликова, причины его возвышения и характер его правления. Во время своего харьковского губернаторства он нашел одного из террористов, который выдал своих коллег по террору, на какое-то время «деятели крамолы решили приутихнуть», а Лорис-Меликов представил императору это затишье как признак его бурной деятельности. Мещерский называет Лорис-Меликова легкомысленным: он уничтожил Третье отделение, убрал с поста министра народного просвещения графа Толстого, а потом в угоду либеральным симпатиям отказался от поста диктатора, «диктатора сердца», как прозвали его в светском обществе. Как-то Мещерский зашел в Министерство внутренних дел, Лорис-Меликов занял «грязненький и аленький кабинет вице-директора департамента общих дел», в приемной полно посетителей, два министра, генерал-губернатор, товарищ министра, три директора с докладными портфелями, человек десять губернаторов, столько же предводителей, несколько генералов и сенаторов. «Почему же два министра могли ожидать в приемной? – невольно задал я себе вопрос, – писал В.П. Мещерский. – Оказалось, что они ждали потому, что граф Лорис-Меликов как раз в эту минуту изволил наскоро завтракать в своем кабинете, за неимением времени позавтракать дома, и наскоро закусывал принесенный из трактира фриштик! Нетрудно было понять, что такой театральный завтрак, как и все остальное, был рассчитан на эффект в публике; с одной стороны, министры ждут министра внутренних дел в приемной наравне с просителями, с другой стороны – к вечеру все будут знать, что бедный Лорис-Меликов так обременен занятиями, что не успевает даже позавтракать…» (С. 566–567). Умный и ловкий Лорис-Меликов схватывал «главные верхушки и вопросов, а все остальное предоставлял директорам департаментов». Лорис-Меликов успокаивал императора «полными самообольщения докладами», а это приближало трагическую развязку для императора и России.
В августе в Ливадии Александр Второй пожаловал орден Андрея Первозванного графу Лорис-Меликову и подписал рескрипт, в котором говорилось, что за шесть месяцев в Петербурге «достиг таких успешных результатов, что ныне Россия может вновь спокойно вступить на путь мирного развития». Так был обманут император Александр Второй: в то время, когда революционное подполье укреплялось и наметило свои пути к цареубийству, полиция, эта «грубая и слепая сила», полностью потеряла контроль над событиями внутренней жизни. «Поздравьте меня вдвойне, – сказал император, – Лорис мне возвестил, что последний заговорщик схвачен и что травить меня уже не будут!..» А схватили только Михайлова, а на его место пришел Желябов.
Петр Валуев с раздражением следил за деятельностью Лорис-Меликова. То, что не получалось у него в разговорах и предложениях императору, у «диктатора сердца» получалось успешно, он просто обольстил его. Присутствуя на заседаниях, Валуев просто поражался, как великий князь Константин Николаевич заискивал перед Лорис-Меликовым. Еще в 1862 году Валуев предлагал некоторые реформы конституционного характера, но Александр Второй тут же пресек его:
– Я противлюсь установлению конституции не потому, что дорожу своей властью, но потому, что убежден, что это принесло бы несчастье России и привело бы к ее распаду.
О докладе Лорис-Меликова Валуев написал в своем дневнике: «Монумент посредственности умственной и нравственной. При наивно-уничижительном самовосхвалении, при грубом угождении государю и грубом изложении разной лжи – прежняя мысль о каких-то редакционных комиссиях из призывных экспертов…» Валуев скептически и саркастически относился к реформам Лорис-Меликова и его личности.
11 октября 1880 года Д. Милютин записал в дневнике: «Опять имел продолжительную беседу с гр. Лорис-Меликовым, который снова советовался со мною о разных имеющихся в виду перемещениях на высшие должности. Кажется, ему удастся склонить государя к смене Грейга, поднять снова вопрос об отмене подушной подати, призвать к новой жизни земство и многое другое, о чем за несколько месяцев пред сим нельзя было бы заикнуться. Место министра финансов предложено Абазе… Некоторые из предполагаемых новых назначений удивили меня своею неожиданностью: так, например, в попечители университетов московского и петербургского имеются в виду – Петр Фед. Самарин и К.Дм. Кавелин! Особенно удивляет меня назначение последнего; Кавелина я знаю с молодых лет, люблю его и глубоко уважаю; но никак не могу себя представить его в роли администратора…» (Милютин Д.А. Дневник. С. 278).