Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса: Сцены из московской жизни 1716 года

Говоров Александр Алексеевич

– Ну, добро, говори, что ведаешь?

– Да в том и беда, что не ведаю ни шиша. Сродичи наши весь Мценск, можно сказать, перегребли, никакой аутки об той Устинье не нашлось. Разве только, полагают, она из тех, которые жили при остроге. В амченский наш острог пригнали как-то сотни две воров, после замиренья Булавина взятых. Бают, сам атаман Кречет там на цепи сидел, да ведь ушел, разбойник… Там же и баб ихних содержали, и детей, некоторых даже к ворам приковывали, чтоб надежней.

– Так ты думаешь…

– А ты что скажешь?

– Тогда получается так, что и… – Киприанов положил резец, снял очки и с тревогой взглянул на Марьину: – Так, значит, и…

– И Авсеня, ты хочешь сказать?

Мальчик пришелся всем по душе. Баба Марьяна брала его с собой на торжок, сшила ему рубаху с красными петухами крестиком по подолу. Он поминутно задавал разные вопросы: «Баба, а баба, а зачем в колокола бьют? Баба, а баба, а почему у курицы две ноги, а у свиньи четыре?»

Знакомые торговки умилялись: «Это что ж такой мальчик у вас лепый? Марьяна, ты уж не спорь, не спорь – на твоего Онуфрича он как две капли похож!»

Вечером, когда Бяша погружался в чтение какой-нибудь премудрой книги, а подмастерья терли красные от усталости глаза и, пошабашив, расходились, Авсеня забирался на табурет рядом со столом Онуфрича и начинал «то донимать: „А это зачем ты иглою по железке царапаешь? А почему у тебя на карте вон тот кудрявый в раковину трубит?“

И Киприанов задумывался о собственном сыне. Если бы не ранняя смерть жены, была бы сейчас их мала куча, детей. А единственный сын его равнодушен к тому, что считал отец делом своей жизни: математику не любит, в логарифмусовой таблице еле разбирается, градусной сетки рассчитать не может, хоть и ученик того же Магницкого. А паче огорчительно – к гравированию, резцам, офортам [131] нет у него никакой тяги.

131

Офорт – род гравюры на металле.

Но нечего и зря клепать – парень смирный вырос, не ритатуй какой-нибудь вроде канунниковского Максютки! Даже излишне уж тихий, вареный, что ли, лучше б был победовее. Книги читает, на трех языках может, тоже ведь не ахти сказать. Узнает государь Петр Алексеевич и ко двору возьмет, так иной раз бывало. А к гравированию – ни-ни…

Теперь взять – мальчик этот, сиротка Авсеня. Выпросил он старую медную досочку, травлением проеденную насквозь, глядь – иглу подхватил и пытается что-то на той досочке выцарапать! Алеха, Федька заметили – станем, говорят, его гравировальному делу учить. Но тут уж он, Киприанов, вступился – буду учить сам.

А Васка-то, Васка, родимый! Вырос – рукава до локтей, прямо до слез трогает. Девицы им интересуются! Кстати, гиштория его с канунниковской дочкою весьма непонятна – как это знакомство у них могло получиться? И еще – Устинья эта, Устинья, не дай господь!

– Ты не думаешь, что твой Бяша… – как бы читая его мысли, сказала Марьяна.

– Да, да, да… – Тревога Киприанова росла.

– И поет-то она, и подолом крутит… Ворожейница! Заговоры у нее и на присуху, и на остуду…

Долго бы они так сидели, обмениваясь вздохами, если бы не раздался стук палкой из-под пола мастерской. Это означало, что стучит швед Саттеруп, который оставался один в книжной лавке, и что пришел к нему охотник до купли книг, а объясниться он, швед, с ним не может. Марьяна выглянула в окошко и охнула – перед галдареею стояла карета купца Канунникова, запряженная цугом – шесть лошадей цепочкой. Так разрешалось ездить лишь князьям да окольничим, но Канунников благодаря своему миллиону сам себе окольничий.

Там, в библиотеке, царил аромат лаванды и веянье вееров. Цвела улыбками красавица Стеша в летнем, шафранового цвета платье, в прическе «Сугубая огорчительность» (волосы распущены по спине). Вокруг вертели бочкообразными юбками и юная мачеха Софья, и достойная мценская полуполковница, и немка Карла Карловна.

А перед ними выказывал себя не кто иной, как Максюта. Недавно он вернулся из нетей – повинился, стал на колени под образами. Авдей Лукич Канунников, вопреки своему всегдашнему суровству, его помиловал, батогов не назначил, даже пожаловал свой почти новый кафтан табачного цвета с роговыми пуговицами, в котором Максюта сделался похож на какого-нибудь ученого немца.

– Милостивые государыни! – разливался Максюта, кланяясь так, что пальцы почти до полу доставали. – Ей-ей напрасно вы меня не послушали и зашли в сию так называемую библиотеку. Забавных картинок или песен здесь вы не найдете, разве что купите указов об отыскании татей или об уплате мзды ночным стражам порядка. Забавные картинки не здесь, забавные картинки дальше, через мост, у самых у кремлевских ворот…

– Уж этот Максютка, прохиндей! – возмутилась баба Марьяна, сбегая по лестнице. – Давно ли хлеб-соль нашу ел, а теперь покупщиков от нас отваживает!

И вбежала в библиотеку, всплеснув руками:

– Ах, Софья Пудовна, ах, Степанида Авдеевна, ах, Карла Карловна, честь-то какая!.. – Пригласила к себе в горницу. – Сей же миг будут кофеи, шоколаты или чего прикажете…

Стеша отказалась от кофею и шоколату, все оглядывалась – а где же Василий Васильевич, ваш младой библиотекарь? Киприанов-старший, еле успев натянуть парадные чулки, камзол, кафтан с искрой, спустился к гостям, неловко раскланивался, объясняя, что все уехали на сенокос, – что поделать, пора такая! Поминутно ронял очки и был ужасно похож на своего сына.

Воспользовавшись замешательством, Максюта вновь пытался увести Канунниковых на мост к кремлевским воротам, но Стеша обратилась к Василию Онуфриевичу:

– Пожалуйте, герр Киприанов, дайте нам реестр некоторый, то есть разъяснение касательно книг…

А полуполковница и немка-гувернантка, с ними шалун Татьян Татьяныч пошли вслед за Марьяною и пили у нее кофе. Марьяна сама тоже пила, дула в блюдечко и мысленно морщилась – и кто его придумал, басурман, это гадкое кофе?

– Ах! – говорила мценская полуполковница. – Ранняя жара весною вредна. У меня от сего в грудях теснение и по всей природе моей великое оплошание…

– Зер шлехт, – подтвердила немка, моргнув выпуклыми глазами. – Отшень плёхо!

– Позвольте объяснить по-научному, – вывернулся Татьян Татьяныч, который по случаю выезда в город был одет не в сарафан и кику [132] , а в кавалерский кафтанец, на темени же имел розовый паричок с рожками. – Угодно ли вам знать? Тело человеческое разделяется на члены и три живота, сиречь три пустых места. Из оных нижнее чрево первое, грудь вторая, а голова третия.

– Ну, это у тебя, батюшка, голова – пустой член, – сказала баба Марьяна, – а у меня там кое-что обретается.

132

Кика – головной убор замужней женщины.