Жизнь и любовь дьяволицы
Шрифт:
— Деньги обязуется внести его любовница. Судя по всему, она готова потратить на него целое состояние. Если человек способен внушить такое чувство, он не может быть абсолютно порочен.
— Еще как может, — заявила Полли. — Она любила его, а он ее предал. Он жил с ней, а спал с другими. Он вынашивал план бросить ее. Так с какой же стати теперь он будет ей верен? Нет! Пусть несчастная женщина сохранит хотя бы свои деньги. Не будет ему никакого залога, говорю я! Иначе он попросту не явится в суд — ищи его тогда где хочешь.
Судья отклонил ходатайство защиты. И Боббо снова вернулся в тюрьму дожидаться суда.
Дантист вставил Полли Пэтч ряд сверкающих временных зубов, и теперь она меньше шепелявила и выговаривала слова гораздо отчетливее. Судья был этим даже слегка опечален. Он успел полюбить глухие раскаты невнятных звуков, вырывавшихся из темного лабиринта ее глотки. Ему нравилось проталкивать язык в свежеобразованную расщелину в десне, и проводить по крошечным, сточенным пенькам — все, что осталось от коренных зубов. В то же время она теперь стала выглядеть более заурядно и лучше вписывалась в изменившуюся обстановку и атмосферу дома.
Иногда у него возникало желание узнать, откуда взялась Полли Пэтч и куда она держит путь; впрочем, это случалось нечасто. Он давно привык к тому, что люди возникают перед ним из ниоткуда, словно выхваченные ярким лучом прожектора, прямо посреди зала суда — только для того, чтобы вновь исчезнуть где-то в темноте, за границей светового круга; и, быть может, именно благодаря своей профессии, а не вопреки ей он редко задавал вопросы. Он не обладал пытливым умом. Ему это было просто ни к чему. Задача судьи — терпеливо ждать, когда факты сами заявят о себе, а вынюхивать и выведывать — не его работа. Для этого есть другие.
Полли Пэтч как-то ночью сказала ему, что сексуальная энергия озаряет вселенную и ее, как факел, надо донести до самых темных уголков. И когда она озарит все вокруг, в мире больше не будет ни стыда, ни чувства вины, ни войн. Еще она сказала, что боль и наслаждение — одно и то же, и суть Закона в том, чтобы поступать сообразно своим желаниям.
Слова эти, исторгнутые из беззубого рта (зубы вновь вернулись к дантисту для подгонки), звучали как грозное прорицание оракула. Причем, немного подумав, решил он, вдохновение сей оракул черпал не на Олимпе, а в Аиде — не в раю, а в аду. На том Олимпе, куда он сам был вознесен судьбой и где горная вершина здравомыслия теряется в заоблачных высотах интеллекта, — все разговоры сводились к тому, как ущемляется душа, когда потакают низменным чувствам, Полли Пэтч и слышать об этом не желала. Она, словно ее устами говорил сам дьявол, провозглашала, что душа и чувства — неделимое целое: потакать одному, значит потакать другому.
Полли Пэтч села на диету из расчета 800 калорий в день; но похудеть не похудела. Никто не мог понять, в чем причина. Леди Биссоп, соблюдая ту же диету, теряла по пять килограммов в месяц и в конце концов до того истаяла, что судья ощутил признаки возрождающегося сексуального интереса к жене: чем более несчастной и жалкой она казалась, тем, увы, сильнее его к ней притягивало; но она так пронзительно верещала, что он счел за благо вернуться в гостевую к выносливой и защищенной подкожным слоем жира Полли.
Дело бухгалтера было вынесено на предварительное слушание. Общественность негодовала, поскольку обвиняемый по-прежнему не желал оказывать помощь следствию и до сих пор скрывал местонахождение своей сообщницы, тем самым препятствуя возвращению денег владельцам. Упомянутая девица непродолжительное время работала у него в офисе, затем была уволена (вероятнее всего, для отвода глаз, чтобы остальные служащие ни о чем не догадались), бросила мужа, села в самолет и улетела в Люцерн — там след и обрывался.
— Какой у него был вид на скамье подсудимых?
— Невзрачный, — сказал судья Биссоп. — Кожа землисто-серая, типичная для тех, кто давно сидит в тюрьме, цвет лица отвратительный — тюремная пища никого не красит.
— Небось на свободе все больше икорку да лососинку кушал, — сказала Полли. — Бедняжечка!
— Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого, — сказал судья, — Это закоренелый злодей, ничем его не собьешь. Упорствует, мерзавец!
— Сколько вы ему дадите?
— Дело пока даже не передано в суд, — уклончиво ответил судья. — Неизвестно еще, что скажут присяжные. Но, по моим прикидкам, лет пять.
— Мало, — сказала Полли Пэтч.
— Мало?.. В каком смысле? — Он ее поддразнивал. Рука с выбивалкой для ковров замерла над ее голым задом. Когда он опустит ее и снова поднимет, у нее на теле отпечатается красивый узор из взбухших красных полос.
— Мало… для моих замыслов, — пояснила она.
— Семь лет! — распалялся он.
— Хватит! — сказала она, и он хлестнул ее с такой силой, что на этот раз и ее проняло, и она вскрикнула на весь дом, и мальчики заворочались во сне, и леди Биссоп протяжно, со стоном вздохнула — ей снился деликатесный консервированный грибной суп с перчиком, — и где-то за окнами, в черной ночи, гулко заухала сова.
— Поистине глас дьявола, покидающего преисподнюю, — восторженно воскликнул он, припадая жадными губами к истерзанной плоти, и кого он имел в виду — ее, себя самого, — кто знает? В последнее время он стал подумывать, уж не ближе ли ему Аид, где душа и тело суть одно, чем Олимп, в самом деле. Преступник берет от жизни, что может, — судья вправе сделать то же самое. Одному боль — другому наслаждение. Из ночи в ночь он, не жалея сил, доказывал эту истину, стирая всякую разницу, уничтожая все границы между святостью и грехом, белым и черным — истязая и терзая плоть, дабы стала она духом.
— Разумеется, — сказал он как-то ночью Полли Пэтч, продолжая разговор о бухгалтере, который теперь не шел у него из головы, — его могут научить подать прошение о признании его невменяемым. Тогда у Него появится шанс вместо тюрьмы оказаться в хорошо охраняемом сумасшедшем доме — и уж оттуда ему вовек не выйти. Наверное, такой исход дела был бы самым правильным, учитывая, что речь идет не просто о растратчике, а, по всей вероятности, о поджигателе и убийце.
— По-моему, суд расписывается в собственном бессилии, — заявила Полли Пэтч, — раз у преступника всегда есть лазейка: сказаться невменяемым и уйти от наказания. Судья обязан быть бескомпромиссным в оценке причиненного зла, а не прятаться за удобными отговорками о психической неполноценности. Судить должно преступление, а не мотив и не причину. Судьи существуют для того, чтобы наказывать, а не исцелять.