Жизнь и мечты Ивана Моторихина
Шрифт:
Привели меня на старую конюшню, теперь ее нету - на кирпич разобрали, а тогда в ней тюрьма была, в стойлах арестованных держали. У ворот солдат немецкий, а я одна в конюшне в этой... "Ну, - думаю, - устроят засаду, партизан перебьют, а там и меня кончат, и ребят не пожалеют..." Плакала я, плакала, слезы кончились - стала думать, а что под замком придумаешь? Вдруг слышу - разговор у часового с кем-то, и голос знакомый вроде. Прислушалась - Володин голосок! "Ох, - думаю, - куда ж ты пришел, миленький мой, уходи скорей, забьют ведь!.." А крикнуть боюсь: как бы не сделать ему хуже... Замерла, слушаю... Володя говорит часовому: "Дяденька, у меня мама там, муттер, понимаете? Она голодная, я ей картошки принес, пустите меня на минуточку..." Солдат, слышу, смеется: "Гут, гут, карашо! Карош малшик! Шнель, киндер, шнель!" И пустил Володю. Володя вцепился в меня - одно твердит: "Мама, мама, мама..." Я его еле оторвала, встряхнула, чтоб он в себя пришел, и говорю: "Володенька, найди дядю Гришу. Скорей найди. Скажи, чтоб не приходили партизаны, засада будет, поубивают всех, и нас с тобой - тоже..." Он как прижмется ко мне: "Нет, нет, не поубивают!.." - и кинулся к воротам. Потом вернулся - вспомнил про картошку. Поцеловала я его - и побежал. Слышу - кричит часовому: "Данке, дяденька, данке!" Наслушался немецких слов, запомнил. Способный был.
Ночь прошла, новый день идет - меня не трогают. Ну, думаю, так и есть - партизан ждут. К вечеру сменился часовой, опять заступил тот, давешний, и тотчас Володя появился. Слышу - веселый, смеется. А немец: "Киндер, гут!.." Потом вдруг Володя запел "Катюшу". Я испугалась - что это он?!. Слышу, часовой тоже подпевает, вернее - мычит. Кончили петь часовой говорит: "Гут, карашо", и слышу - замок гремит...
Володя кинулся ко мне: "Не придут, мама, не придут партизаны, я нашел, сказал..." Тут уж я волю дала слезам, а он давай меня успокаивать: "Не бойся, мама, я еще к тебе приду, я Ганса обману, он думает, я ему друг, а я его ненавижу! Ты не сердись, что я с Гансом "Катюшу" пел, а то бы он меня к тебе не пустил. Я хитрый!" И смеется. Мальчик ты мой дорогой, думаю, хитрый он!..
– Бабушка смахнула слезу и продолжала: - На следующий день привели меня в комендатуру. С переводчиком пошел разговор. "Зачем тебе три полушубка?" Я говорю: "Дети у меня, господин офицер. Два продам, один себе оставлю..." - "Побираться больше не смей, - говорит, - еще с чем-нибудь попадешься, будет другой разговор".
– "Спасибо, - говорю, господин офицер!" А у самой от радости сердце выскакивает. Немец покосился на старшего Сарычева, на Степана - тот у двери стоял, - и сердито что-то по-своему сказал. Переводчик говорит: "Вы, господин Сарычев, обещались живого партизана показать, где он? Мы его не видим что-то..." Сарычев каблуками щелкнул, на меня окрысился: "Не верьте бабе, господин офицер!" Тут я озлилась. "Ах, так, - думаю, - ну ладно! Покажу я тебе сейчас "гниду красную"!" Говорю переводчику: хочу, мол, господину офицеру наедине пару слов сказать. Офицер махнул Сарычеву - иди, мол. Тот неохотно уходил. Налево кругом, а на меня глазом. Глаз кровью налит!
Остались мы с офицером и переводчик. Офицер какой-то хлипкий был, желтый весь, больной, наверно. Морщился все и висок тер.
Я говорю: "Вы, господин офицер, соринку заметили, а бревна в глазу не видите. У вас, - говорю, - скоро все имущество растащат". Вижу, нахмурился. "Знаете, - говорю, - что у Сарычева Степана полон дом вашего немецкого добра? К вам, - говорю, - две машины шли? Шли. Партизаны на них напали? Напали. Охрану перебили, а тут Сарычев со своими подоспел. Отогнал партизан. А куда имущество ваше с машин девалось, знаете? Продукты где? Думаете, партизаны захватили? Нет, - говорю, - Сарычев обманул вас, ночью все к себе перетащил..."
Офицер прищурился, нехорошо так. "Ты, - говорит, - фрау, за свои слова отвечаешь?" - "Да вы не сомневайтесь, - говорю, - господин офицер, это вся деревня знает, да сказать боится. Только вам и невдомек. И еще, говорю, - если все так, как я сказала, вы меня Сарычеву не выдавайте. У него брат, он мне мстить будет..." Офицер кивнул: ладно, мол.
Увели меня.
Сижу опять в своей конюшне, думаю: "Господи, не дай Сарычеву вывернуться!.." Немцы сами грабители хоть куда, а у себя воровства не терпят. У нас парнишечку расстреляли за ящик галет, а тут две машины добра всякого. Шутка ли!
Скоро слышу - Володя прибежал. Часовой его без всяких разговоров ко мне пропустил. "Мама, - говорит, - что делается! У Сарычева обыск, шинели нашли, белье, сапоги, на огороде ящики выкопали с консервами..." А я его по голове глажу: "Ладно, сынок, ладно..."
Тут часовой заглянул: "Володья, шнель!" И показывает: убегай, мол!
Только Володя выскочил - приводят Сарычева. Избитый, руки связаны. Бросили его на солому, а он увидел меня, кровавой слюной харкнул и хрипит: "Гнида, берегись!.." А меня к выходу толкают: "Иди, иди..." Я - бегом домой.
И такой страх меня взял, Ваня, передать не могу. До тех пор храбрая была, как дура какая, а тут все жилочки трясутся. Собрала я ребят, кое-что в мешок похватала, их на санки, сама впряглась - и в лес. Думаешь, знала, где партизаны? Знала, что в лесу - и все. Едем, мама твоя плачет, Володя ее успокаивает, я молчу, от страха извелась вся: а вдруг погоня?..
Все же бог не оставил - нашла партизан. До самого освобождения с отрядом кочевала. Скоро из деревни пришла весть: Степана Сарычева немцы расстреляли, а Семен Сарычев, брат его, ходил по деревне пьяный, грозился меня извести. Дружки ему советовали: "Спали дом", а он вроде бы так сказал: "Спалишь - не вернется. А к дому завсегда придет. Я терпеливый. Подожду".
Бабушка помолчала, перебирая пальцами концы головного платка. Иван смотрел на нее так, словно видел впервые. Трудно было представить, что та, незнакомая Ивану, женщина, о которой рассказывала бабушка, была она сама. Слишком привычен бабушкин облик - эти густые морщины, эти глаза, давно потерявшие блеск и прячущиеся под набухшими веками, эти медленные, осторожные движения сухих коричневых рук...
– А потом, Ваня, освободили нас. Вернулись домой. Дом наш разграбили, однако не сожгли. Семена Сарычева в деревне не было, я это загодя узнала. Исчез, сказали, во время отступления.
Месяц прошел - живем-обживаемся. Весна началась. Вот как сейчас. Ранняя была весна, тихая такая. Птицы долго не летели - войны боялись... В тот день проснулась я до рассвета. Будто меня что толкнуло. Чувствую, страх ползет. Ребята спят. Слышу - ледок под копытами трещит. Утренник был, подмерзла дорога-то, далеко слышно коня. Ближе, ближе... Остановился. Никак рядом?.. А за окнами мутно. Показалось, калитка скрипнула. Я вскочила, проверила дверь - заперта. Стою, хочу услышать, что за окном, а слышу только в груди - бух, бух... Потом успокоилась чуток, легла. Слышу, снова конь поскакал, дальше и совсем не слышно стало. Значит, ускакал, слава богу, думаю. И сама себя спрашиваю: кто ускакал-то? Кто? И сама себе ответить не могу, и боюсь чего-то, и успокоиться опять не знаю как камень на сердце...
Глаз не закрываю, все на ходики гляжу - когда цифры покажутся. Рассвело. Встала. За что ни возьмусь - все из рук валится. Ребята проснулись. Забегали по избе. Мамка твоя озорная была - все норовит за дверь в одной рубашонке выскочить. Схватишь ее за подол - она в рев.
Взялась я печку растоплять - щепок нет. Ищу топор - нигде не видно. Потом вспомнила - в сарае топор... Говорю: "Володя, сбегай в сараюшку за топором". Он: "Сейчас, мама!" И за дверь. Такой послушный был...
Бабушка остановилась. Иван, проследовав за нею взглядом, увидел плиту - ту самую, у плиты топор, дверь в сени... Ему представилось, как дверь эта открывается и он - он сам - сбегает по ступенькам...
– Зачем я его послала, зачем послала! Сама на гибель послала!.. Минуты не прошло, как взорвалась она. Минуты не прошло. Выбежала я, смотрю - на дорожке Володя лежит, руки к животу прижал, рубашка вся в крови. Бросилась к нему: "Вовочка! Сынок!.." Надя на крыльце ревет поняла, что случилось страшное, а он глаза на меня поднял - белые-белые и говорит: "Там зараза какая-то..." Вот его последние слова...
* * *
Бабушка долго не спала, ворочалась, вздыхала. Иван тоже не спал - то представлял, как стучат копыта по дороге, то воровской скрип калитки... Напрягался весь, ждал, сам не зная чего. То видел себя в распахнутой двери, то несущимся к сараю. Жмурил глаза, чтоб не ослепила огненная вспышка, поджимал живот от грозящего удара... Слышал свой голос: "Там зараза какая-то..."