Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)
Шрифт:
— Да, — сказал я гордо, — советский. Но я не думал, что если кого встретил, то немедленно должен к вам бежать.
— Как же вы не думали?! Вы же видите, что это провокационная сионистская пропаганда!.. Ну да, вы же политикой не интересуетесь. Вы интересуетесь только стихами…
Он опять помолчал и задал вопрос, от моего ответа на который, как потом я понял, зависел результат нашего разговора:
— А какие у вас в «Роднике» стихи читают?
— Где? — не понял я.
— Ну, как там ваше литобъединение в институте — «Родник» называется? —
— «Родник», «Родник», — подтвердил тот.
И тут мне совсем полегчало: кое-чего они все же не знают.
— А вы можете себе представить, — спросил я злорадно, — что я на «Роднике» ни разу в жизни не был?
Старший строго посмотрел на младшего, тот съежился виновато.
— И вы не знаете, кто староста «Родника»? — спросил старший.
— Понятия не имею, — ответил я совершенно чистосердечно.
Старший совсем растерялся и спросил без надежды на успех:
— Ну, хорошо, тогда скажите, о чем говорят ваши профессора на лекциях?
— А вот на этот вопрос, — улыбнулся я и до сих пор вспоминаю свой ответ с улыбкой, — мне бывает трудно ответить даже на экзамене. Потому что, если уж вы следили за мной, должны были заметить, что в институте я бываю очень редко. И если бы вы проверили список у старосты нашей группы, вы бы увидели, что против моей фамилии у него написано: н/б, н/б, н/б, то есть: не был, не был, не был.
Подписка о неразглашении
На этом наш разговор закончился. Старший еще сказал мне, что, с одной стороны, он верит, что я настоящий советский человек, а с другой стороны, если я что-нибудь им не сказал или сказал не так, то должен буду пенять на себя. Поэтому сейчас должен пойти еще подумать и прийти к ним в следующий вторник.
— И заодно, — сказал он, — принесите нам ваши стихи. Мы почитаем, и мы вам поможем. Вы нам поможете, а мы вам поможем. А если вы нам не поможете, то пеняйте на себя.
После чего мне было предложено дать подписку о неразглашении, что я, как советский человек, сделал безропотно. Однако, выйдя из КГБ, я, как советский человек, тут же побежал к своим приятелям и все рассказал. И от них узнал, что, не бывая в институте, пропустил сенсацию. Староста литобъединения «Родник» Алик Воронин арестован за антисоветские стихи. Я Алика знал, но не знал, что он староста «Родника». Однажды Алик прочитал мне стихи, из которых я запомнил две строчки:
Те, кто нынче нами возвеличен, Завтра задрожат на фонарях.Правосознание Алика оказалось выше моего. Его арестовали, продержали несколько дней на Лубянке и выпустили. А из института исключили за неуспеваемость. Я бы в таком случае радовался, что унес ноги живым, а он подал в суд и потребовал восстановления, утверждая, что пропустил занятия потому, что был незаконно арестован. К моему большому удивлению, суд счел арест уважительной причиной, и Алика в институте восстановили.
Глава пятьдесят шестая. Могу и не могу
Московский водопроводчик
В 59-м году я писал свою первую повесть и возлагал большие надежды на недалекое будущее, но есть хотелось уже в настоящем. «В рассуждении чего бы покушать» (выражение Маяковского) нашел штатную работу в газете «Московский водопроводчик» треста Мосводоканал. Вскоре Мосводоканал объединят с Москанализацией, и, недолго думая, переименуют газету в «Трудовую вахту». Оклад мне положили низший для служащего — 880 рублей. На эти деньги, как тогда говорили, «жить было нельзя». На те деньги, что я получал до того, жить было нельзя тем более. Но я на них как-то жил. Совмещать же работу в газете с учебой было совсем невозможно, я попросил академический отпуск и, получив отказ от ректора, сам себя отпустил.
Ответственным редактором «Водопроводчика» был Альберт Людвигович Кочуровский, пивший, как сапожник, кем он и был. В буквальном смысле: редакторской зарплаты на водку ему не хватало, но у него был второй источник дохода — он шил модельную обувь, и говорили, что неплохую. С утра запирался у себя в кабинете, выпивал первый стакан и принимался за работу. А газету вел и тянул весь воз ответственный секретарь Всеволод Абрамович Лифшиц. Ко мне Лифшиц благоволил: охотно читал мои стихи и всегда готов был утверждать их идейную непогрешимость. Например, строчки «Но не могу все то, что я могу, сменить на то, чего я не могу», толковал так:
— Это очень хорошие, правильные советские стихи. Вы художественно говорите, что не можете сменить свои коммунистические идеалы на какие-то чуждые вам воззрения. Правильно?
Я имел другое мнение, но не спорил.
Всеволод Абрамович считал себя старым газетным волком и стилистом. Он мои тексты особо не трогал, но если попадалось, например, слово «солдаты», Лифшиц исправлял его на «воины», «нефть» на «черное золото», «хлопок» на «белое золото», а водопроводные трубы, писать о которых мне, разумеется, тоже приходилось, называл «водными артериями».
Я в газете сначала писал заметки на любые темы, а потом нашел себя в фельетонах о протекающих кранах, прорвавшихся трубах, бракованных фильтрах, бюрократизме, бумажной волоките и тех, кто за всем этим стоит. Подписывался я обычно псевдонимом В. Нович, но иногда брал фамилии своих друзей и чаще всего Олега Чухонцева. Герои фельетонов обижались и писали опровержения, доказывая, что товарищ Чухонцев не заметил, не учел, исказил, преувеличил. Эти отзывы приходили ко мне, а я переправлял их Олегу с предупреждением на официальном редакционном бланке, что если товарищ Чухонцев и дальше будет не замечать, не учитывать, искажать и преувеличивать, редакции придется от его услуг отказаться.