Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Видя собственноручную подпись российского императора, с бесконечными завитками и петлями, с двойным росчерком, какого не мог бы придумать ни один сенатский столоначальник, японцы замерли, склонившись над ней в торжественном молчании, и затем, не разгибая спины, стали почтительно пятиться задом, отходя от стола.
При расставании японцев наделили подарками, которые они брали тайно друг от друга и притом лишь в виде таких вещей, которые можно было запрятать в широкие рукава халатов. Открыто, без всякого опасения, они принимали лишь книги и географические карты.
Наконец 10 октября 1813 года «Диана» подняла паруса. Корабль шел к родным берегам.
Не было теперь большей радости для Василия Михайловича и бывших пленников, как стоять на палубе, следя взором за тем как все более ширятся размахи тяжелых волн.
Головнин не сходил с вахтенной скамьи. Да и море становилось все беспокойнее. Погода не сулила легкого плавания. Ночью поднялся такой шторм, которого шлюп не испытал ни разу за все время своего плавания, даже у мыса Горн.
Корабль поднимало, как щепку, на неизмеримую высоту и оттуда швыряло в бездну. Между тем «Диана» была уже не та: она состарилась. Течь все усиливалась, и, несмотря на то, что беспрерывно работали все помпы, вода в трюме ниже сорока дюймов не опускалась.
Василий Михайлович всю ночь не покидал вахты, сам управляя кораблем, а Рикорд следил за состоянием трюма. Паруса были убраны. Шлюп лег в дрейф. Все люки и пушечные порты были накрепко задраены. С минуты на минуту можно было ждать беды.
И все же эту великую ярость морских волн и ветра, грозящих гибелью, Головнин не променял бы на самый спокойный день, проведенный им в японском плену. Он по-прежнему управлял кораблем так спокойно и уверенно, будто не расставался с ним ни на один день.
Когда шторм достиг высшей силы, он отдал на всякий случай приказание:
— Приготовить гребные суда!
— Неужто, — воскликнул Хлебников, стоявший рядом с ним, — мы претерпели столько страданий лишь для того, чтобы, дождавшись вожделенного мига свободы, погибнуть в виду этих проклятых японских берегов?
— Сего не будет, Андрей Ильич, — сказал Головнин. — Я знаю нашу «Диану»!
Действительно, корабль продолжал держаться, преодолевая шторм.
Третьего ноября 1813 года «Диана» вошла в Авачинскую губу на Камчатке.
Как и в первый приход ее сюда, шел снег, и необъятные просторы Камчатки с ее сопками, падями, прибрежными скалами были покрыты холодным белым покровом.
Но возвращавшимся домой из жестокой неволи русским людям этот дикий край был близким и родным.
Глава тридцатая
ПРОЩАНИЕ С „ДИАНОЙ"!
В начале декабря 1813 года, сердечно простившись со своими товарищами по экспедиции, Василий Михайлович Головнин, 8 сопровождении верного Тишки, двинулся на собаках в далекий путь, в Россию. В наиболее пустынной, начальной части этого путешествия ему сопутствовал Петр Иванович Рикорд, пожелавший проводить своего друга.
По дороге в том месте
Печальный вид являл собою корабль, с которым для обоих было связано так много.
Шлюп пришел в полную негодность. Из всего оснащения на нем остались одни мачты, по-прежнему упиравшиеся в низкое, серое зимнее небо севера. Все остальное было снято. Зияли пустые пушечные порты. Толстый слой снега лежал на палубе.
Василий Михайлович с грустью обошел в последний раз свой корабль, еще столь недавно боровшийся из последних сил с грозной стихией, подошел к грот-мачте, обнял ее рукой:
— Прощай, «Диана» I Ты честно, до последнего вздоха, послужила своему отечеству. Уже скоро семь лет, как вышли мы с тобой из Кронштадта. Посмотри, и на мою голову пало немного снега, принесенного тяжкими испытаниями, борьбою и временем... — Затем он обратился к Рикорду: — Ну что ж, Петр, поедем. Больше нам делать здесь нечего.
...Новый 1614 год путешественники встретили в безлесной, необитаемой степи, простирающейся на триста с лишком верст, которая носит название Парапольского дола. Здесь часто случались жестокие метели и гибло много путников.
Но на сей раз погода была милостива к путешественникам, и они благополучно миновали опасный дол.
В начале февраля, после многих приключений, они достигли города Инжигинска. Здесь друзья простились. Обнимая Рикорда, Головнин сказал:
— Не говорю тебе, Петр, прощай, а только до свиданья. Помнишь нашу детскую клятву?
— Как же не помнить! — отвечал растроганный Рикорд.
— Не будем считать, что мы уже исполнили ее, что мы уже заслужили морскую славу. Нам ещё много предстоит впереди, чтобы действительно достичь этого. Ну, старый и лучший друг мой, будь счастлив!
Друзья крепко расцеловались и разъехались в разные стороны. Рикорд вернулся обратно в Петропавловск на Камчатке, к суровому месту своего нового служения, а Василий Михайлович Головнин вместе с Тишкой продолжал трудный и долгий путь.
В начале марта они прибыли в Охотск, совершив на собаках в течение ста дней более трех тысяч верст. А до России было все еще далеко...
Но всякий путь кончается... В середине июля Василий Михайлович, в сопровождении того же Тишки, трясся в почтовой карете, подъезжая к Москве.
Следы тяжелой войны были заметны на каждом шагу. На дорогах, которые не чинили в эти годы, то и дело попадались колдобины, ямы. Но и по этим ужасным дорогам тянулись в Москву бесконечные вереницы возов, груженные лесом, кирпичом я железом.
О Москве рассказывали разное. Одни с сокрушением говорили, что Москва сгорела, почитай, вся, другие — что выгорели только Арбат и Кузнецкий, третьи — что сгорели дочиста Солянка, по самую Яузу, и Покровка, четвертые — что спалило огнем все Дорогомилово. Но все сходились на том, что Москва уже начала восстанавливаться и что плотники и каменщики ныне в большой цене, достать их очень трудно.