Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Как бесконечно давно это все было!..
Василий Михайлович пошел бродить по Москве. Вид Кремля, еще хранившего на себе следы заделанных проломов, следы огня на его священных стенах, лежавшая в развалинах Москва, сожженная руками своих сынов и ими же освобожденная от врага, наполнили его сердце гордостью и печалью.
Незаметно он приблизился к Иверским воротам. Кажется, это было единственное место, где все осталось, как было. Говорили только, что чудотворная Иверская икона все еще во Владимире, куда она была вывезена при приближении французов к Москве.
На
Путешествие Головнина продолжалось семь лет и было не только продолжительным, но и крайне тяжелым, а годы плена безмерно мучительными, но Василий Михайлович въезжал в Петербург преисполненным своей обычной бодрости и сил.
После сожженной Москвы Петербург обрадовал и удивил его своей многолюдностью и пышностью. Дома вдоль Невской перспективы теснились гуще. Казанский собор был уже достроен, и глаз Василия Михайловича, привыкший за эти годы лишь к виду моря и к бедным северным хижинам, с восхищением остановился на желто-сером камне его стен, на стройной колоннаде, полукругом обнимающей площадь перед храмом.
По Невской перспективе двигались бесконечные вереницы карет и открытых экипажей. Их было так много, что в иных местах вдоль стен домов для пешеходов были сделаны из кирпича и камня высокие дорожки, которые здесь называли тротуарами.
Мойка уже одевалась в гранит, и уток на ней больше не было. Там, где когда-то вельможи охотились на дикую птицу, теперь высились большие дома.
На Васильевском острове вытянулись новые линии зданий, и, переехав по плашкоутному мосту через Неву и свернув налево, на самой набережной Василий Михайлович увидел большую толпу кадетов: Морской корпус давно уже был переведен из Кронштадта обратно в Петербург и помещался теперь уже не в стенах Итальянского дворца. Курганов умер, Никитина не было. Иные голоса звучали в высоких корпусных классах, и юные кадеты, что сняли свои шляпы перед незнакомым морским офицером, сидевшим в высокой пролетке, не знали, какие чувства волновали сейчас этого смуглого лицом, мужественного, отважного капитана, имя которого через несколько лет будет у них на устах.
Посетил Василий Михайлович и домик Марфы Елизаровны. Он с трудом нашел его. Большие дома зажали его с двух сторон, домик сделался еще меньше, к тому же от времени он осел в землю.
Внутри же усадьбы все было как будто по-прежнему. Во дворе Василия Михайловича, к изумлению и даже радости его, встретила... та самая лопоухая бурая коровка, что около трех десятков лет назад он увидел здесь впервые, словно все эти годы она простояла на одном месте, жуя свою жвачку и двигая обросшими шерстью ушами.
Неугомонные воробьи дрались в кустах бузины под забором, как прежде... Все было, как тогда, и все было уже не то, начиная с него самого.
Василий Михайлович почувствовал это, взглянув на золотой шпиль Адмиралтейства. Здесь
Из дверей домика вышла сгорбившаяся, маленькая-маленькая старушка. Прикрыв ладонью глаза, она посмотрела на пришельца. На ее старчески-бескровном лице появилось выражение радости. Волнуясь, она заговорила, шамкая беззубым ртом:
— Никак Васенька? Где же ты пропадал, государь мой?
Она узнала его через столько лет! Это было удивительно! Крепка была память у этой моряцкой вдовы, крепка, точно у матери.
Василий Михайлович с сыновней нежностью обнял старушку и рассказал ей, где был.
— А у вас все словно бы по-прежнему, — оглядываясь по сторонам, говорил Головнин. — Как будто и коровка та самая, что и тогда была, — засмеялся он.
Правнучка, милый, правнучка той Буренки, что была у меня в те поры, как я еще молодой была. В нее весь коровий род идет с тех самых пор. Ну, заходи, однако, гость мой драгоценный, заходи, — приглашала старушка. — У меня седин случаем твои любимые оладьи с медом. Приняла я себе в помощницы, по одинокой старости моей, — никого ведь у меня не оста, лось, — сиротку одну. Так сегодня день ее ангела. К обеду у нас пирог, а теперь вот оладьи зачали печь. Заходи-ка...
Василий Михайлович вступил под гостеприимный кров домика Марфы Елизаровны, где сохранилось все, до самых мелких мелочей, и даже запах какой-то сухой душистой травы по-прежнему стоял в комнатках, напоминая ему о детстве. И в окне висела та самая клетка, в которой когда-то жила чубатая канарейка, но клетка уже была пуста.
Ему стало чего-то жаль, воспоминания нахлынули толпою, и отдавшись им, он даже не заметил, как старушка поставила перед ним целое блюдо пышных, румяных, слегка пахнувших постным маслом оладьев и, подперев свое морщинистое личико крохотными кулачками, села против него, говоря:
— А ну, отведай-ка, Васенька, моих оладий. Такие ли, как были в те поры?
Теперь нам остается сообщить нашим наиболее любопытным читателям, что уже в Петербурге Василию Михайловичу стало известно, что как он, так и Рикорд произведены в чин флота капитана второго ранга и награждены за плавание на «Диане» пожизненной пенсией в размере полутора тысяч рублей серебром в год и что ему высочайше поведено составить записки о его плавании для издания за счет кабинета его величества.
Хлебников и другие офицеры, служившие на «Диане» (кроме предателя Мура, который по возвращении на Камчатку застрелился), а также все матросы были награждены пенсионом в сумме полного годового жалования, а бывшим в плену Шкаеву, Макарову, Симанову и Васильеву было разрешено оставить службу, когда они пожелают.
Этим же матросам сам Василий Михайлович Головнин положил от себя пособие из своих скромных средств, а Шкаеву назначил пожизненную пенсию.
Курильцу же Алексею за его усердие был пожалован от царя морской офицерский кортик и вместо пенсии по двадцать фунтов пороха и по пуду свинца в год.