Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Шрифт:
Девушка улыбнулась и повторила свой вопрос.
Только сейчас дошло до сознания Василия Михайловича, что Евдокия Степановна говорит о том, что для него дороже всего на свете, — о его морской службе, о предстоящих в плавании трудах. Он отвечал серьезно:
— Сказать вам по совести, я сам мало знаю Муравьева. Мне рекомендовал его мой внучатный брат, тоже морской офицер, Сульменов.
— А он его знает хорошо?
— Нет, только со слов брата своей жены, мичмана Литке, который познакомился и подружился с ним не то в Гельсингфорсе, не то в Свеаборге. За этого Литке
— А мичмана Литке знаете?
— Нет, — отвечал Головнин. — Тоже лишь со слов брата.
— А еще кто идет с вами в плавание? Головнин смущенно улыбнулся.
— Что означает ваша улыбка? — спросила она. — Может быть, третий ваш помощник вам известен еще менее?
— Вы угадали. Мне он совершенно неизвестен.
— Как его фамилия?
Матюшкин, Федор Федорович. Учился в лицее. Мне ведомо лишь, что он друг того молодого пиита, что уже обращает на себя внимание многих просвещенных в поэзии людей. Вы читали его стихи в «Российском Музеуме»?
— «Воспоминания в Царском селе»? — с живостью спросила Евдокия Степановна.— Как же то можно не читать!
— Люди, сведущие в этом деле, говорят, что это даже лучше Державина и Батюшкова.
— Несведущие могут сказать то же самое. Я выучила их наизусть, — с еще больше» живостью сказала Евдокия Степановна. — А разве он тоже моряк?
— Кто — Пушкин или Матюшкин? Евдокия Степановна рассмеялась:
— Ах, нет, я разумею, конечно, Матюшкина вашего.
— Нет, просто коллежский секретарь, — отвечал Головнин и, заметив удивление на лице своей собеседницы, пояснил:
— За него просил меня такой уважаемый человек, как директор Царскосельского лицея Энгельгардт. Я не мог отказать ему.
— Но каковы же права сих господ на участие в столь длительной и трудной экспедиции? Ведь вы же их берете не в качестве учеников?
— Они оба, и Литке и Матюшкин, любят море и мечтают с детства о путешествиях.
— И только? Неужели этого достаточно?
— Это уж много. Службе я их выучу в плавании. Главнейшее, чтобы любили море, не были пассажирами на шлюпе. Но девушка продолжала недоумевать.
— Как же вы не страшитесь отправляться в столь опасное плавание с такими помощниками? — допытывалась она. — Вы так уверены в себе, что вам не нужны помощники?
— Да, в себе я уверен, — просто и спокойно сказал Головнин, продолжая щипать малину и бессознательно глотая ягоды, вкуса которых не ощущал. — К тому же я все-таки не один. Сказывают, что Муравьев дельный офицер. Кроме него, со мною идет в плавание и кое-то из моих старых диановцев, в коих я твердо уверен: Филатов — лейтенант, лекарь Скородумов, писарь Савельев и даже матрос Шкаев, что был со мной в плену. Весьма жалею — Рикорда нет. Ну, да ведь сам иду к нему на Камчатку. Даже коляску ему везу. Слезно просил привезти. Да что это мы все про экспедицию, а про ягоды-то и забыли, — спохватился он вдруг.
Они оба потянулись к одной и тон же ветке, и его рука невольно коснулась ее руки. Василий Михайлович был так смущен этим и так горячо и искренне извинялся, что Евдокия Степановна рассмеялась на весь лес звонким смехом.
—
И он поставил на землю коробушку, наполовину заполненную спелой малиной.— А у вас что? Пустая корзина!
Глава четвертая
НЕРУШИМОЕ СЛОВО
Неделя, которую Василии Михайлович положил себе провести в деревне, уже кончалась. Нужно было возвращаться в Петербург, к ожидавшим его делам, а решительные слова, от которых зависела вся жизнь, еще не были сказаны. Ах, эта злосчастная разница в летах!
«Пора домой!» — приказывал он себе тем не терпящим возражения тоном, каким разговаривал на борту корабля.
Однако на этот раз он сам не слушался своего приказания. Он был похож на человека, который, проснувшись в определенный час, решает сейчас же встать, сосредоточивает все свое внимание на этой мысли и все же остается в постели.
Не переставая твердить самому себе, что пора уезжать, он продолжал жить в имении Лутковских.
Когда после ужина даже молодежь уставала бродить по парку и все расходились по своим комнатам. Василий Михайлович еще долго сидел у окна во флигеле или тушил сальную свечу, горевшую на столе, чтобы она не чадила, и ходил из угла в угол комнаты, переживая дневные впечатления, предаваясь мечтам, отгоняя от себя тревожные сомнения.
Однажды, устав ходить, он снова зажег свечу и при свете ее заметил на подоконнике, очевидно, занесенную сюда кем-то из библиотеки старика Лутковского, довольно объемистую книжку небольшого формата. На титульном листе ее значилось:
«Танцевальный словарь, содержавший в себе историю, правила и основания танцевального искусства с критическими размышлениями и любопытными анекдотами, относящимися к древним я новым танцам. Перевод с французского. Москва, 1790».
Василий Михайлович поднес книгу к огню, раскрыл ее посередине и прочел:
«...Было три Грации, которых стихотворцы называли Венериными спутницами. Оки назывались Аглаиею, Фалиею и Евфросиньею; они были дочери Юпитера и Дианы, держали всегда одна другую за руки и никогда не разлучались. Стихотворцы говорят, что Грации были малого роста, показывая через то, что приятности есть и в малых вещах, иногда в телодвижении, иногда в небрежном виде и даже в одной улыбке».
Эти последние слова заинтересовали Василия Михайловича, и он стал читать далее...
«...Овидий говорит, что Венера имела приятности в самое то время, когда хромала, подражая своему мужу.
Движения и все поступки любимой женщины имеют бесчисленное множество приятностей. Что бы она ни сделала, говорит Тибулл, везде следуют за нею Грации, хотя бы она о том и не помышляла».
«Сие верно...» — подумал Василий Михайлович, вспоминая, как Грации сопутствовали Евдокии Степановне давеча, когда они играли на площадке перед домом в серсо.