Жизнь и приключения Мартина Чезлвита (главы XXVII-LIV)

Диккенс Чарльз

– Я знаю, ты этого не думаешь, Джонас. Трезвый ты не сказал бы этого.

С притворной веселостью она дала Бейли монету и опять попросила его уйти. Она умоляла так настойчиво, что у мальчика не хватило духа остаться. Но, сойдя с лестницы, он остановился и прислушался.

– Трезвый я бы этого не сказал?
– возразил Джонас.
– Кому и знать, как не тебе. Разве я не говорил того же и трезвый?

– Да, очень часто!
– ответила она сквозь слезы.

– Слушай, ты!
– крикнул Джонас, топнув ногой.
– Было время, ты заставляла меня терпеть твои причуды, а теперь, ей-богу, я тебя заставлю терпеть мои. Я себе дал слово, что заставлю. Для того я и женился на тебе. Узнаешь, кто тут хозяин, а кто слуга!

– Бог видит, я и так слушаюсь!
– рыдая, ответила бедняжка.
– Я никогда не думала, что мне придется так слушаться!

Джонас, торжествуя, захохотал пьяным смехом.

– Что? Начинаешь понимать наконец? Потерпи, со временем поймешь как следует! У страшилищ бывают когти, милая. За каждую обиду, которую ты мне нанесла, за каждую шутку, которую ты со мной сыграла, за каждую твою дерзость я тебе отплачу сторицей! А то для чего ж я на тебе женился? Эх, ты!
– сказал он грубо и презрительно.

Он смягчился бы, право смягчился бы, если б услышал, как она напевает песенку, которая ему когда-то нравилась, от всего сердца стараясь вернуть его любовь.

– Ого!
– сказал он.
– Оглохла ты, что ли? Не слышишь, а? Тем лучше. Терпеть тебя не могу. И себя ненавижу за то, что был дураком, взвалил себе на спину такую обузу ради удовольствия втоптать ее в грязь, когда вздумается! А теперь дела у меня пошли так, что я мог бы жениться на ком угодно. И то не хочу, лучше быть холостяком. Мне бы и надо остаться холостяком, и приятели у меня такие! А вместо того я прикован к тебе, как к колоде. Ну! Чего ты суешься со своей постной рожей, когда я прихожу домой? Неужто мне и забыть про тебя нельзя?

– Как поздно!
– сказала она веселым тоном, отворяя ставни после некоторого молчания.
– Белый день на дворе, Джонас!

– Белый день или черная ночь, какое мне дело?
– был любезный ответ.

– И как эта ночь прошла быстро! Я вовсе не устала дожидаться, ничуть.

– Попробуй еще раз меня дожидаться, посмей только!
– проворчал Джонас.

– Я читала всю ночь, - продолжала она.
– Начала, когда ты ушел, и читала, пока ты не вернулся. Очень странная история, Джонас! И правдивая, так говорится в книге. Я расскажу тебе завтра.

– Правдивая, да?
– злобно сказал Джонас.

– Так говорится в книге.

– А было там что-нибудь про человека, который решил укротить свою жену, сокрушить ее дух, обуздать ее прав, раздавить все ее капризы, как орехи... может, и убить, почем я знаю?
– допытывался Джонас.

– Нет, ни слова, - быстро ответила она.

– Ага!
– возразил он.
– Вот это так будет правдивая история, и очень скоро, хоть в книге ничего на этот счет не говорится! Врет твоя книга, я вижу. Подходящая книга для такой лгуньи. Но ты ведь глуха. Я и забыл.

Опять наступило молчание, и мальчик стал уже уходить, крадучись, когда услышал ее шаги наверху и остановился. Она подошла к Джонасу, заговорила с ним ласково, сказала, что полагается на него во всем, будет всегда спрашивать его и делать, как он захочет, и что они еще могли бы быть очень счастливы, если б только он был с ней поласковее. Он ответил проклятием и...

Неужели ударом? Да. Пусть суровая правда свидетельствует против подлого негодяя - ударом!

Ни сердитых криков, ни громких упреков. Даже ее плач и рыдания звучали приглушенно, так как она прижалась к нему. Она только твердила в сердечной муке - как он мог, как он... мог!
– а остальное заглушили слезы.

О женщина, возлюбленная дщерь господня! Лучшим из нас следует быть снисходительным к твоим ошибкам, хотя бы ради той пытки, какую придется тебе терпеть, свидетельствуя против нас в день Страшного суда!

ГЛАВА XXIX,

в которой одни держат себя развязно, другие деловито, третьи загадочно - каждый на свой собственный лад

Быть может, тревожное воспоминание о виденном и слышанном, а быть может, не слишком глубокомысленное открытие; что ему решительно нечего делать, заставило мистера Бейли на следующий день почувствовать особенное тяготение к приятному обществу и побудило его нанести визит своему приятелю Полю Свидлпайпу.

Как только маленький колокольчик шумно возвестил о прибытии гостя (ибо мистер Бейли при входе сильно толкнул дверь, стараясь извлечь из колокольчика возможно больше звона), Поль Свидлпайп оторвался от созерцания любимой совы и сердечно приветствовал своего молодого приятеля.

– Ну, днем ты выглядишь еще нарядней, чем при свечах!
– заметил Поль. Первый раз вижу такого франта и ловкача.

– Вот именно, Полли. Как поживает наша прелестная Сара?

– Да ничего себе, - сказал Поль.
– Она дома.

– А ведь и сейчас видать, что была недурна, - заметил мистер Бейли небрежным тоном светского человека.

"Ого!
– подумал Поль.
– Да он старик! Дряхлый старик, совсем дряхлый".

– Уж очень расползлась, знаешь ли, - продолжал Бейли, - очень жиру много. Но в ее годы бывает и хуже.

"Даже сова и та глаза вытаращила!
– подумал про себя Поль.
– И не удивительно, это птица серьезная".

Он как раз правил бритвы, которые были разложены в ряд, а со стены свешивался гигантский ремень. Глядя на эти приготовления, мистер Бейли погладил подбородок и, как видно, придумал что-то новенькое.

– Полли, - сказал он, - у меня на щеках как будто не совсем чисто. Раз я все равно здесь, не мешало бы побриться, так сказать, навести красоту.

Брадобрей разинул рот, но мистер Бейли, сняв шейный платок, уже уселся в кресло для клиентов с величайшим достоинством и самоуверенностью, перед которыми невозможно было устоять. Что бы ни казалось на глаз и на ощупь, это не шло в счет. Подбородок у Бейли был гладкий, как свежеснесенное яичко или скобленый голландский сыр, однако Поль Свидлпайп даже под присягой не рискнул бы отрицать, что он бородат, как еврейский раввин.