Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров)
Шрифт:
— Я согласился принять вас в канцелярию по рекомендации моего помощника, а вашего теперешнего непосредственного начальника, титулярного советника Севастьяна Петровича Коровина. Вы окончили городское четырехклассное училище — значит, получили достаточное образование. Но никакое образование не может заменить старания. Без старания невозможно продвижение по службе. Вам положено жалованье — семь рублей пятьдесят копеек в месяц и, кроме того, соответствующая доля братских. Старайтесь. — Он помолчал, не сводя с меня безжизненного взгляда, и приказал: — Идите на свое место.
Я вернулся в канцелярию и сел на свое место.
— Внушил? — язвительно спросил худющий. — Чего так быстро? Мне сорок минут внушал.
— Степень образования разная, — пояснил табачный. — Тебя из второго класса выгнали, а он профессор. — И опять сморщил лицо так, что трудно было понять, то ли он хочет чихнуть, то ли засмеяться.
— Снимите копию, — сказал Севастьян Петрович и подал мне новую папку.
Вернулся Тимошка. В одной руке у него был стеклянный сифон с сельтерской водой, а в другой — синий эмалированный судочек, увязанный в чистую салфетку. Оглядываясь на дверь, Тимошка развязал салфетку, вынул из судка кусочек жареного мяса и, не разжевывая, второпях проглотил его. Облизнул свои толстые губы, подставил рот под трубочку сифона и нажал на рычажок. Сельтерская зашипела.
— Тимошка, поменьше — заметит, — предупредил худющий.
— Тебя, Тимошка, судить надо, — из своего угла сказал табачный. — По Уголовному уложению о наказаниях. За систематическое воровство пропитания у самого секретаря мирового съезда, коллежского асессора Крапушкина.
— И сколько я тут съел! Кусочек! — обиделся Тимошка. — Когда за все судить, так и судей не хватит.
— Чего другого, а судей, брат Тимошка, на наш с тобой век хватит. А ты вот что: если уж крадешь, то хоть делись с Касьяном. Видишь, какой он сухопарый.
Худющий презрительно фыркнул:
— Надо мне его кусочек! Прошлый раз, как поделили братские, я зашел в ресторан и съел целого гуся!
— Один?! — изумился табачный.
— Один, — гордо вскинул Касьян голову.
— А, будь ты проклят, прорва! До сих пор я думал, что гусь — птица неудобная: для одного много, а для двух мало. А тут — нате вам! — один слопал!
Севастьян Петрович, слушавший весь этот разговор, равнодушно сказал Тимошке:
— Неси уж, неси, а то как бы не заглянул сюда.
Тимошка одернул рубашку, взял в одну руку судок, в другую — сифон и понес из комнаты.
Минуту спустя он вернулся, держа на ладони клочок писчей бумаги с кусочками мяса и двумя кружочками жареной картошки.
— Во! Сам дал, — сказал он, очень довольный. Склонил набок голову, полюбовался мясом с картошкой и все отправил в рот. Проглотил, облизнулся и сел писать повестки.
Некоторое время в канцелярии слышалось только стрекотание машинки.
Приходил курьер Осип, седоусый старик с зелеными петлицами на воротнике, клал на стол какие-то бумаги, а другие брал со стола и уносил.
Дойдя в переписывании до слова «апелляция», я спросил:
— Как же правильно писать? В том деле «апелляция» писалась с двумя «л», но с одним «п», а в этом с двумя «п», но с одним «л».
Севастьян Петрович вздохнул и со своей конфузливой улыбкой сказал:
— Кто ж его знает? Так и из сената бумаги приходят: в одной два «л», в другой два «п». Где как написано, так и переписывайте: на то и копия.
— По учению православной церкви все на свете либо от бога, либо от дьявола, — сказал табачный. — Если предположить, что два «эл» от бога, то, значит, два «пе» от дьявола. А сенат до сих пор не может разобраться, кто грамотнее — бог или дьявол.
— Не богохульствуйте, Арнольд Викентьевич, — поднял Севастьян Петрович свои кроткие глаза на машиниста. — Грамматика — не божье дело, грамматика — дело человечье.
— А если человечье, то и писать надо по-человечьи. Напишет ли наш Касьян «касса» с двумя «эс» или с одним, ему из этой кассы все равно выдадут жалованья ровно восемь рублей и пятьдесят копеек, ни на копейку больше.
— Чего? — обиделся почему-то Касьян. — Вы всегда к кому-нибудь прицепитесь.
— Что ты, Касьяша! — с притворным удивлением сказал Арнольд Викентьевич. — К кому же я сегодня цеплялся?
— Все слышали к кому. Сначала к богу, потом к дьяволу, а теперь вот ко мне. А я и без того обиженный.
— Чем же ты обиженный, Касьяша?
— Чем? Будто не знаете. Тем, что родился двадцать девятого февраля. Люди каждый год празднуют именины, а я раз в четыре года. Это как, по-вашему, весело?
— Куда веселей, — сочувственно покачал табачный головой. — А ты празднуй двадцать восьмого.
— Нельзя. По календарю Касьян бывает только двадцать девятого, в високосный год.
Тимошка встал и, притопывая ногами, запел, издевательски глядя на Касьяна:
Февраля двадцать девятого Целый штоф вина проклятого Влил Касьян в утробу грешную, Позабыл жену сердечную, И родимых милых детушек, Близнецов, двух малолетушек…Но тут распахнулась дверь, и усатый курьер, будто пророча беду, сказал строгим голосом:
— Тимофей — к самому!..
Тимошка испуганно глянул на него, одернул рубашку и пошел к двери, как-то странно приседая.
Вернулся он с синим листком повестки в руке, сердито скомкал его и бросил на пол. Потом взял со стола чистый бланк повестки и, сопя, принялся его заполнять.
— Что случилось? — спросил Севастьян Петрович.
— В повестке казначею пропустил «его высокородию».
— Что же он тебе сказал? — полюбопытствовал Касьян.
— Ничего особенного…
— А не особенного? — многозначительно спросил табачный.