Жизнь и смерть сержанта Шеломова

Житков Андрей

— Так точно, — загудел взвод.

— Тогда — разойдись. Всем на посты, я сам проверю готовность постов к бою.

Предложение лейтенанта не спать всю ночь не вызвало особого энтузиазма. Горов рассмеялся и сказал, что все остается, как и раньше, только один смотрит в ущелье, а другой ходит по гребню и в случае, если пойдет взводный, будит весь пост.

Поужинали галетами с сахаром. К вечеру небо затянуло низкими серыми тучами, стал накрапывать дождь. Сидеть по такой погоде было не очень-то приятно, и Горов приказал отбиваться, выдав предварительно Маляеву с Шафаровым по плащ-палатке.

Горов с Джахисом еще долго болтали о гражданке, мечтали о том, как поедут домой,

а на Митю надвинулась мягкая густая пелена сна. Некоторое время он еще слышал непрерывный гул, докатывающийся до ушей, но потом перестал слышать и его и успел только почувствовать, что уплывает в лодке сна в другой, непохожий на реальность мир.

Он поднимался по лестнице высотного здания и не мог понять, почему пошел пешком, когда лифт работает, вот он, шумит под ухом, спуская смеющихся пассажиров. Сердце, как поезд на рельсовых стыках, шумно колотилось. В голове крутился трехзначный номер ее квартиры. Его пригласили на обед, а он даже не знает, как себя держать за столом. От сознания своей невоспитанности и неуклюжести кровь прилила к лицу, щеки и лоб стали горячими. Вот эта дверь с обивкой, и номер совпадает с тем, что крутится у него в голове. Дрожащий палец утопил кнопку звонка. Дверь открыла она в легком летнем платьице. Он забыл ее имя, и, кроме того, ему было стыдно смотреть на просвечивающие сквозь платье ноги. Он неловко протиснулся в щель полуоткрытой двери в гостиную. Лица людей были незнакомы ему, но он был уверен, что знает, как их зовут. Мужчины пожали ему руку, а женщины стали целовать в щеки, а потом терли его платочками, убирая губную помаду. Они делали это так усердно, что оставили вместо помады яркий румянец; ему показалось, что над ним посмеиваются, и от этого сделалось горячо в желудке. Наконец она пригласила их к столу и усадила его по правую руку от себя, от чего он еще больше смутился и хотел отсесть подальше, но она его удержала. Он посмотрел, как ловко и умело орудуют другие ножами и вилками, и тоже взялся за прибор, но нож был скользким, как будто кто-то специально его намаслил, и выпрыгнул из руки под стол. Он нагнулся, чтобы поднять его… Завывание сигнальной мины и хлопанье разлетающихся цветных ракет пересекла длинная оглушающая очередь. Вторя ей, пошли короткие и злые с другой стороны укрепления. Митя дернул затвором и вылетел наружу. За ним повыскакивали остальные, при этом кто-то крепко зацепился за камни и обвалил стенку.

Шафаров, показывая пальцем вниз, сказал срывающимся голосом: «Сработала та, дальняя, я чуть не наложил…» — «Чего ты суетишься, Шафаров? — спокойно проговорил Горов. — Наверное, собака или коза. Утром посмотрим».

Заснуть Митя больше не мог, хотя знал, что до смены еще часа два. Била нервная дрожь, и он никак не мог ее унять. Ворочался, стараясь забыть обо всем и уснуть, но так и не сумел — выбрался из укрепления.

— Проснулся уже? — удивился Шафаров.

— Да, не спится.

— Странно, у молодого — бессонница. Ну, тогда постой за меня, — и Шафаров нырнул в черную дыру укрепления.

Митя уселся на корточки рядом с Герой. Маляев сидел, прислонившись к стене, и смотрел в одну точку остекленевшим взглядом.

— Ненавижу! — произнес Гера так громко, что Митя испугался, как бы не услышал не успевший заснуть Шафаров. Но за стеной было тихо.

— Я за тебя здорово боялся, когда танцевали. — Митя положил руку Гере на плечо. — После тревоги не смог заснуть, подумал, что ты всех кончишь, пока спим.

— Да никого я не кончу! — захныкал Маляев. — Я в жизни никого пальцем не тронул. Я лучше себя убью. Возьму и застрелюсь! — сказал Москвич, все так же глядя в одну точку темного пространства над гребнем,

и щелкнул предохранителем. Митя вскочил, схватился за ствол и с силой дернул на себя.

— Отдай!

Москвич разжал пальцы, и Митя полетел на землю. Он вскочил и дал Маляеву пощечину. Из укрепления донесся голос Горова: «Что у вас там за мордобой? Несите службу как положено. Утром выясните отношения». Москвича будто дернуло током; он поднялся и нервно заходил взад-вперед, шебурша мелкими камешками. Митя увидел, как у ног Москвича поднялись клубочки пыли. «Ему больно ступать, — догадался Митя. — Наверное, ноги совсем сгнили». Он подошел к Москвичу и заговорил, стараясь увидеть его глаза:

— Прости, Гера, я не хотел. Нельзя же так распускаться! Тебе достается немногим больше остальных, а ты закатываешь истерики, — неожиданно жалость прошла. — Почему я должен терпеть твои истерики? Я такой же, как ты, бесправный чижик! Если хочешь, капризничай перед стариками, а не передо мной. — Он повернулся и зашагал прочь. Под ноги ему попался автомат Москвича, он отпнул его.

— Митя! — Москвич догнал его. — Ты пойми, я не капризничаю. Не могу больше! В Союз хочу! Иногда думаю, пусть лучше ранят — в госпиталь попаду, но в Союз, а там уж зацеплюсь, останусь как-нибудь.

Митя остановился и покрутил пальцем у виска.

— Идиот! — внезапно он вспомнил, что думал так же на второй день рейда.

— Сделай для меня доброе дело, — Москвич перешел на шепот, хотя они были далеко от укрепления. — Прострели мне руку.

— Что-о?! — Митя схватил Москвича за ворот.

— Откроем стрельбу, скажем, что душманы, никто не узнает, — заторопился Москвич, отворачиваясь от удара.

— Ну, гнида! — Митя выпустил Москвича и зашагал к укреплению. Он уселся лицом к кишлаку, чтобы не видеть сутулую фигуру Москвича.

«Каков сучонок! Мы, значит, будем под пулями ползать, а он в госпитале до дембеля тащиться. Ну, сволочь! Как его в учебке-то терпели, гада!»

Митя просидел так, не видя перед собой ничего, кроме темных пятен нарастающего гнева, пока Москвич не ушел будить Рожина. Не дожидаясь, пока заспанный Рожин вылезет и заговорит с ним, Митя поднялся на гребень и всю оставшуюся ночь вышагивал по нему, как образцовый солдат, вызывая у Рожина недоумение.

Никакой банды ночью не было.

Опять потянулись похожие один на другой дни охраны. Ночью Митя стоял на посту, утром щелкал вшей и дремал, пока не просыпались старики, потом — завтрак из перловки и тушенки, и они с Москвичом и Кадчиковым отправлялись вниз на броню за водой и обедом. Ни с тем, ни с другим Митя не разговаривал.

Внизу приходилось ждать, пока сварится суп, и он за это время успевал умыться под шлангом водовозки, сходить к Вовке, которому сильно доставалось от стариков «за халяву» на броне. Они сидели с Вовкой в «бэтээре», курили и болтали до тех пор, пока кто-нибудь не шугал их оттуда.

А потом часовой подъем на гору с горячим термосом за плечами, в котором бултыхался жидкий суп, и целых полдня вынужденного одуряющего безделья под беспощадным солнцем и выполнение идиотских унижающих приказаний.

На четвертый день старики истощили свои запасы издевательств и перестали их трогать. Они лежали под ковром, дурели от жары, пели песни, потели и время от времени просили пить; иногда по вечерам забивали косячок.

Через неделю жизнь потеряла всякий смысл. Митя знал, что он будет делать завтра, послезавтра; порой ему казалось, что время остановилось и впереди — ничего, кроме бесконечной смены дней и ночей. Теперь ему стало лень умываться под шлангом, даже разговаривать с Вовкой, даже возненавидеть все окружающее было лень.