Жизнь и смерть сержанта Шеломова
Шрифт:
Начались расспросы о гражданке. Олег с Саней призывались на год раньше. Для них Митя был человеком, который ходил по родным улицам и дышал родным воздухом еще целый год после них.
Закипела вода. Саня высыпал в банку пачку чая, а Олег достал из-под матрасов буханку белого хлеба, банку сгущенки и пачку рафинада.
За воспоминаниями о гражданке они усидели три литра и все, что было съестного. Митя так наелся, что на ужин не пошел, а сразу завалился спать, но после крепкого чая не спалось, и он еще долго думал о том, как мало надо, чтобы отношение к тебе изменилось.
«..переодевайтесь.
В тот день он ни на какие работы не пошел, а сразу двинул к Сане, и, завалившись на матрасы, проспал еще часа два, а потом снова пили чай и ели припасенный Саней крем из сгущенки с маслом. Саня оформлял поварам дембельские альбомы, а они его кормили не хуже генерала. Здесь было так хорошо, что Митя решил отсиживаться в каптерке до выписки, тем более что Саня не возражал: «Хоть живи здесь».
Прошло пять дней. Митя с Саней коротали время до ужина вдвоем — Олег ушел играть в карты. Саня стал рассказывать о себе:
— Эх, Митя, на гражданке я был человеком, — начал он, прихлебывая горячий чай. — Последний «Жигуленок» еще в техникуме сделал; девочек менял как перчатки, ну, и насчет одежонки не извольте беспокоиться, моя вотчина — торговля: год работал — пять тысяч сделал.
Саня достал из кармана кожаный бумажник с фотографиями: Саня с девочками на пляже и Саня с девочками за праздничным столом.
— Если бы не армия, я бы такими делами воротил!
— Какими? — спросил Митя. Он не любил, когда так хвастались.
— Ты о нашей организации не слышал? — Саня многозначительно поднял указательный палец. — Я получил письмо, где пишут, что недавно в городе прошли первые выступления и готовятся еще. Видишь ли, — Саня изменил тон. — Наша сила в том, что мы опираемся на разум, на силу, а не на абстрактные понятия равенства, братства и другой чепухи, выдуманной ублюдками для ублюдков. — Он помолчал немного. — «Майн кампф» — вот книга, которая выше всяких там Библий, Булгаковых, Достоевских. Эти учили ныть и копаться в собственном дерьме, и только Гитлер создал модель разумного человека, которую потом извратили и довели до абсурда промышленной машиной. Не читал?
Митя мотнул головой.
— Зря не читал. Вернешься, я тебе дам перепечатку. Самая гуманная книга. Сам подумай: все никогда не смогут жить хорошо. Пусть уж кто-то живет хорошо, чем все плохо, частью надо пожертвовать. У Гитлера была ошибка: арийцами он называл нацию, а между тем арийцы есть в любой нации. Это часть людей, которая имеет жизненную силу, способную обновить общество. А все, кто не принадлежит к арийцам, — хлюпики, ублюдки. Но ты, я вижу, парень сильный. Если тебя поднатаскать в идеологии, думаю, можешь войти в нашу организацию.
— Нет, нет, — Митя поднялся, громко сглотнув слюну. — Мне идти надо, я — дневальный.
Саня рассмеялся.
— Чего ты испугался? Просто у тебя информационный шок — теоретической подготовки нет. Подумай на досуге, поймешь, что я прав.
— Нет, нет, — Митя решительно направился к двери.
— А Олег-то меня, между
Митя шел в свой корпус и никак не мог унять дрожь. Он раньше слышал, что у них в городе есть какие-то группировки, но никогда с ними не сталкивался и считал, что все это вранье. «Надо матери написать, спросить о выступлениях».
Вечером он никуда не пошел и вообще решил больше к Сане не ходить, а завтра во время обхода попроситься на выписку, и, когда старшина поманил его пальцем и назначил за отлынивание от работ в наряд по корпусу, Митя даже обрадовался этому и сразу взялся за швабру. Теперь у него было оправдание.
Он шоркал шваброй по полу, а перед глазами стояли огурчики с хлебом, на котором толстым слоем был намазан печеночный паштет.
На ужин давали костистую рыбу, с клейстером.
Когда он попросился на выписку, врач удивился и сказал, что в его практике такого не случалось, чтобы солдаты один за другим просились из госпиталя.
В Кабуле было солнечно и жарко, На траве, невдалеке от вертолетов, валялись заменившиеся офицеры — ждали самолета из Союза. Вдали дымилась пыльная пересылка, город кричал тысячью далеких голосов, и Митя был рад, что снова в Кабуле. До года службы оставалось еще каких-нибудь два с половиной месяца, а там все должно пойти как по маслу.
С ним летел солдат — судя по неушитой форме, такой же чижик, и, как выяснилось, ему было с Митей по пути — тоже в Теплый стан, в рембат. Машины в их сторону не было. Они пошоркались о горячие машинные бока и, не найдя попутчиков, уселись на скамейке рядом с цветочными клумбами. За их спинами текла шумящая улица с юркими легковушками и дребезжащими «бурбахайками». И клумбы, и ряды деревьев на улице, и машины, и прохожие — все это так напоминало мирную жизнь где-нибудь на юге Союза, что уходить отсюда никуда не хотелось.
Между тем день плыл, приближаясь к полудню, и Митин спутник предложил пойти пешком, а по дороге голосовать — кто-нибудь да подбросит.
И они пошли по дороге. Мимо них проносились, обдавая клубами пыли, желтые такси, груженые «тойоты», афганские военные «уазики», а советские машины будто сквозь землю провалились.
По обеим сторонам пошли глиняные хибары, сколоченные из фанеры и деревянных огрызков каморки, мелкие лавки, торгующие всякой рухлядью, из которых на них смотрели блестящие любопытные глаза. Около хибарок галдели дети, черные, голые, со вспученными животами. По сточным канавам к обочине дороги стекала мутная зловонная жижа, и они прибавили шаг, чтобы поскорее пройти этот вонючий район.
Услышав позади шум тяжелой машины, Митя оглянулся. Шел советский «Урал». Они замахали руками, и машина остановилась. Из кабины высунулся лысый майор:
— Куда вам, солдаты?
— В Теплый стан, в полк, в рембат! — в один голос закричали они.
— В кузов! — скомандовал майор.
В кузове везли цемент в бумажных мешках. Машина свернула на асфальтированные улицы Кабула и понеслась с огромной скоростью, часто сигналя. Митя с солдатом тряслись на откидных лавках в кузове, едва успевая увидеть, что происходит вокруг.