Жизнь и творчество Р. Фраермана
Шрифт:
То было осенью, а сейчас стояла зима, и заболевшее сердце давало знать о себе все настойчивей.
В декабре Лузгина и меня откомандировали в ПУР: формировались новые армии, и нужно было создавать редакционные коллективы.
Расставаться с товарищами было жаль, мы тут успели привыкнуть ко всем и привязаться. Казалось, Фраерман счастливец, он тут всем нужен и всеми любим, его отпустить не пожелали.
Но при мысли о расставании он грустил еще больше, чем мы.
— Просто не представляю себе, как я тут без вас останусь!
— Ничего, Исаич, — говорили
— Это да, это все так... А без них я пропаду.
— Не пропадешь, горой за тебя станем.
— Вы, правда, очень славный народ... Но как я буду без них? Ума не приложу!
В самом деле: с кем теперь ему разбираться во вселенском хаосе, в злой порче, постигшей человечество? Перед кем изливать горечь наплывающих мыслей? Кому поведать о душевной растерянности и горестном счете к народу Канта, Гете и Шиллера?
Он продолжал жизнь воина, мужественную и терпеливую, ни в чем не отставал от товарищей и страдал в одиночку.
Сотрудники, это было уже в январе или позже, заметили как-то, что Рувим Исаевич, таясь от них, засовывает тряпочку, намоченную в воде, за меховушку, под рубаху. Так он надеялся немного утишить одолевавшую его боль.
За ним стали следить внимательнее, заметили одышку, невольные вздохи, возня с мокрой тряпочкой продолжалась.
Кончилось тем, что, как Рувим Исаевич ни сопротивлялся, его опять отправили в госпиталь, на этот раз столичный. Москва была рядом, не дальше, чем в летние дни городок Киров от места расположения 43-й армии.
Он очень не хотел уезжать и, видно, предчувствовал, что больше сюда не вернется. Этого он опасался больше всего.
В госпитале его продержали долго. Фраерман не был ранен. Существуют ранения иного рода, не менее глубокие и мучительные, чем от пуль и снарядов.
Кто бы из редакции ни попал на день-два в Москву, считал для себя долгом чести побывать у него.
А воины — разведчики, пехотинцы, артиллеристы, летчики — посылали ему иной раз весточку о себе и писали о своих делах на войне. Да и после того как война окончилась, еще не один год прибывали к Фраерману письма от тех, с кем свела его на фронте судьба. В их душе, даже если встреча была кратковременной, она оставила нестираемый след.
Фраерман — художник, всю жизнь писавший о светлом, отвергавший в искусстве жесткость, грубую прямоту, всегда тяготевший к акварельным и мягким тонам, сохранил в своем сердце ощущение чего-то уродливо неправомерного, обрушившегося на планету и принесшего людям неисчислимые беды.
Но как художник, привыкший к определенному подбору и сочетанию красок, он не изменил себе до конца дней: с тем же тщанием и любовью, что и прежде, он в своей палитре отбирал цвета, потребные для обрисовки людей задумчивых, мечтательных, пронизанных духом поэзии и ощущением жизненной красоты.
Артем Маневич
ФРАЕРМАНЫ
Заметки памяти
1
В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году в Малеевке был тихий солнечный июль. Синее небо обтекало высоченные липы, ели. Цвел жасмин. Густая трава у коттеджей искрилась луговыми цветами.
На поляне за столиком сидели двое. Их молчание словно продолжало тишину июля.
Сорвал несколько ромашек, протянул женщине.
Она поблагодарила.
— Здравствуйте, — сказал мужчина.
Удивил одинаковый синий цвет их глаз.
Мужчина глянул без привета на сорванные мною цветы. Женщина опустила растения на стол.
Цветы увядали.
Я назвал себя.
— Валентина Сергеевна, — отозвалась женщина.
— Фраерман, — сказал мужчина. — Посидите с нами, ежели у вас нет срочных дел.
— Хорошо здесь, — произнес я, не зная что сказать... Дело в том, что я сразу вспомнил «Повесть о первой любви», и не то чтобы вспомнил, а как бы окунулся в мелодию названия: «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». Будто мои личные воспоминания, окружили меня образы книги.
— Мы часто приходили сюда с Рувимом Исаевичем.
— И цветам добро жить на этой поляне.
Мне стало стыдно.
Валентина Сергеевна убрала со стола на скамью вянущие цветы.
Фраерман усмехнулся. И снова оперся подбородком на массивный набалдашник узловатой палки.
Так я познакомился с Фраерманами — мужем и женой. Они представляются мне как бы одним человеком, до того дружественны были, до того духовно и душевно близки и даже внешне похожи.
Впрочем, я не совсем прав, заметив: так я познакомился с Фраерманами. Знакомство с Рувимом Исаевичем началось со дня прочтения «Дикой собаки Динго, или Повести о первой любви».
Не случайно написал я «со дня прочтения». Действительно я прочел повесть за один день.
Не забуду своего волнения в тот день. Оно и сегодня со мной.
2
Из окна коттеджа вижу: Рувим Исаевич — за столиком на поляне. Лучи солнца как бы струятся снизу по узловатой каштановой спирали палки в руки Фраермана, сжимающие набалдашник.
Тихо... Не глухое беззвучие, живая тишина: растет, дышит, наливается соками, звенит, колышется июль.
Пчела летала с цветка на цветок, добывала нужное ей, мимолетно спланировала на сомкнутые руки человека. Золотоватая тень, вибрируя, отразилась от настороженно готовых к взлету крыльев. Гудящее прикосновение не испугало и не удивило, пожалуй, человека. Пчела была замечательным образцом творящего лета. Она посидела на руках, перелетела на лицо, на лоб.
Фраерман улыбнулся. Он был наедине с пчелой, любил ее, и она любила человека, не проявляющего боязни, которая не что иное, как недоверие.