ЖИЗНЬ И ВРЕМЯ МИХАЭЛА К.

Кутзее Джон Максвелл

Принюхавшись, К. шагнул в темный угол за дверью. Ощупью нашел постель на полу – смятое одеяло, лежащее на расправленных картонных коробках. Упала и покатилась пустая бутылка. От одеяла пахло вином, табачным дымом, застарелым потом. Он лег и завернулся в одеяло. И тут же в ушах начался звон, запульсировала привычная боль в голове.

Вот я и вернулся, подумал он.

Завыла первая сирена, объявляя о наступлении комендантского часа. И тотчас же к ней присоединились все сирены и гудки города. Потом какофония стихла.

Спать он не мог.

Против воли он вспоминал шлем

серебряных волос, вспоминал, как девушка трудилась над ним. У всех я вызываю жалость, подумал он. Где бы я ни появился, находятся люди, готовые излить на меня свою жалость. Мне уже столько лет, и все равно я кажусь сиротой. Они относятся ко мне как к детям из Яккалсдрифа, они были маленькие и не могли совершать преступления, и потому их кормили. От детей ждали в ответ только неловких слов благодарности. От меня они хотят большего, потому что я дольше живу на свете. Они хотят, чтобы я открыл перед ними душу, рассказал о своей жизни, которую прожил в клетках. Они хотят услышать обо всех клетках, в которых я жил, как будто я попугай, или белая мышь, или обезьяна. И если бы в «Норениусе» меня учили не чистить картошку и решать задачи, а рассказывать разные истории, если бы меня каждый день заставляли рассказывать историю моей жизни, стояли бы надо мной с палкой и били, пока я не научусь рассказывать без запинки, тогда я, может быть, сумел бы угодить им. Я рассказал бы им о жизни, проведенной в тюрьме, где я день за днем, год за годом стоял, прижавшись лбом к колючей проволоке, и смотрел вдаль, мечтая о том, чему никогда не сбыться, рассказал бы, как охранники оскорбляли меня, пинали ботинками в спину и гнали мыть полы. Услышав мой рассказ, люди качали бы головами, сочувствовали мне и негодовали, кормили вкусной едой и поили вином, женщины клали бы меня к себе в постель и в темноте любили бы меня. А правда в другом: я садовник, сначала я работал в городском саду, потом был сам по себе, но все равно садовники проводят жизнь, уткнувшись носом в землю.

К. беспокойно ворочался на своей картонной постели. Его волновали эти дерзкие слова: «Правда в другом, в другом, я садовник». Он громко повторял их снова и снова. А с другой стороны, разве не странно, что садовник спит в каморке и слушает, как рядом бухают волны?

Пожалуй, я похож на земляного червя, подумал он. Червь ведь тоже рыхлит землю. Или на крота, крот тоже роется в земле и никому не рассказывает о себе, он живет в молчании. Но что делать кроту и земляному червю на асфальте?

Он попытался расслабить свое тело, как когда-то умел, сантиметр за сантиметром.

Что ж, подумал он, по крайней мере, я никогда не хитрил и не принес в Си-Пойнт ворох историй о том, как меня били в лагерях, морили голодом и вышибли мозги. Я был нем и прост в начале жизни, буду нем и прост в конце. Ничего нет стыдного в том, что ты дурачок. Дурачков первыми начали упрятывать в лагеря. А сейчас устроили лагеря для детей, которых бросили родители, лагеря для людей с большими головами и лагеря для людей с маленькими головами, лагеря для рабочих, которые лишились средств к существованию, лагеря для крестьян, которых согнали с земли, лагеря для бродяг, которые живут в подземных

водостоках, лагеря для проституток, лагеря для неграмотных, лагеря для повстанцев, которые прячутся в горах и по ночам взрывают мосты. Может быть, счастье в том, чтобы просто не попасть в лагерь, ни в один из этих лагерей. Может быть, сейчас этого и довольно. Много ли осталось народу, кто не упрятан в лагерь и не стоит у ворот с автоматом в руках? Я убежал из лагерей; может быть, если я буду жить тихо, мне удастся избежать и жалости.

Моя ошибка в том, думал он, возвращаясь мыслями в прошлое, что я не запас разных семян, надо мне было разложить их по всем карманам – в один семена тыквы, в другой семена кабачка, в третий гороха, моркови, свеклы, лука, помидор, шпината. И в башмаки надо было их положить, и за подкладку куртки, если вдруг воры встретятся по дороге. И еще ошибка была в том, что я посадил все семена рядом. Надо было рассадить их по вельду за несколько миль друг от друга на маленьких взрыхленных клочках земли величиной с ладонь, сделать карту и все время носить с собой, каждую ночь обходить с ней посадки и поливать. Ибо для всего на свете есть время – уж это-то он понял там, на ферме. (Значит, это и есть мудрость, к которой он пришел всей своей жизнью, – что для всего на свете есть время? Значит, так вот мудрость и является, нежданно и негаданно, когда ты просто живешь и меньше всего ее ожидаешь?)

Он стал думать о ферме, о серых зарослях терновника, о каменистой почве, о кольце холмов, о лиловых горах вдали, об огромном спокойном пустом синем небе, о бурой выжженной траве, в которой, если приглядеться, можно вдруг увидеть ярко-зеленый лист тыквы и метелку моркови.

А ведь вполне может случиться, что человеку, который плюет на комендантский час и приходит ночевать в этот вонючий угол, когда ему вздумается (К. он представлялся маленьким сутулым старичком с бутылкой в кармане, который все время бормочет что-то себе в бороду, полиция на таких стариков не обращает внимания), вполне может случиться, что ему надоело жить у моря и он захочет отдохнуть где-нибудь на ферме, если только найдется кто-нибудь, кто отведет его туда. Сегодня они могут переночевать в одной постели, ему не раз приходилось так ночевать, а утром, на рассвете, они пойдут на окраину искать брошенную тачку; и если им повезет, уже к десяти они будут шагать по шоссе, купят по пути семена и другие нужные им вещи, но Стелленбос они обогнут, это несчастливое место. И когда старик вылезет из тачки, потянется, разминаясь (события в его воображении развивались все быстрее и быстрее), посмотрит туда, где когда-то стоял насос, который взорвали солдаты, чтобы ничего от фермы не осталось, и растерянно спросит: «А где же мы возьмем воду?», он, Михаэл К., Вытащит из кармана чайную ложку, да, чайную ложку и большой моток бечевки. Он очистит от обломков вход в скважину, согнет ручку ложечки и сделает петлю, привяжет к ней бечевку и опустит глубоко под землю, и когда он потом достанет ее, в ложке будет вода; вот видишь, скажет он, здесь вполне можно жить.

Перевод И.Архангельской, Ю.Жуковой, 1989