Жизнь – как череда утрат и приобретений

Рязанцев Александр

Спрашиваю:

Сколько времени прошло?

Несколько лет уже! Да нет, это не то. Причина должна быть в чемто другом!

Но когда более детально разбираешься в ситуации, оказывается, что это еще как «то!». Просто человек уже научился скрывать это от других и от себя самого, научился жить с этим «камнем» на душе и убедил себя в том, что он справился с потерей (утратой).

Для того чтобы человек мог прочувствовать утрату и лучше узнать свое отношение к собственным потерям, чтобы он разобрался с ними и нашел именно ту утрату, что влияет на качество жизни, выбор и поступки, необходима встреча с его историей.

Лучше всего эту встречу проводить в несколько этапов, постепенно. Так человеку многое удается понять в жизни, в совершенных поступках, в сделанных выборах и принятых решениях. Ему удается осознать, почему же новый смысл жизни не появляется, а выбранный – не реализуется, а если и реализуется, то не так, как человек ожидал.

Самый

трудный этап, с которого мы начинаем знакомство с коварством утраты – это несогласие с произошедшей потерей. Как говорится, умом-то мы понимаем, что близкий человек умер или ушел (при разводе), что кошелек, часы или мобильный телефон украли, но на эмоциональном уровне мы со случившимся не согласны. Именно этот внутренний конфликт между пониманием и эмоциональным восприятием заставляет нас из нашего несогласия выстраивать определенные формы поведения, принимать ошибочные решения, которые отвлекают нас и уводят от реального события.

Когда человек потерял что-то, а еще тяжелее, если кого-то, происходит сильный разрыв, и первое чувство, которое возникает, причем неосознанно, это несогласие. «Почему я? Почему именно у меня? Пусть бы где-то в другом месте это произошло! В чем я виноват?». Мне очень понравилось выражение Н. С. Михалкова про наш менталитет: «Если у меня корова издохла, то я думаю, не почему у меня корова издохла, я думаю – почему у соседа до сих пор живая». Это высказывание как нельзя лучше иллюстрирует механизм несогласия.

Сейчас я расскажу по порядку обо всех этапах, которые неизбежно проходит человек, понесший потерю. Кэррол Изард в своей книге «Психология эмоций» достаточно понятно описывает эти стадии и то, что происходит с человеком на физиологическом, психологическом и социальном уровне. Соответствующий раздел его книги неслучайно называется «Печаль, горе, депрессия», ведь непережитое горе со временем обязательно переходит в депрессию, а депрессия – это уже тяжелое расстройство, которое нужно лечить. Кэррол Изард приводит результаты различных исследований базовых эмоций человека, которые показали, что непережитое горе часто приводит к заболеванию раком. По последним статистическим данным, эта болезнь уже около пяти лет периодически вытесняет ведущие заболевания и причины смерти, иногда обгоняя, прежнего лидера – сердечно-сосудистые заболевания. Что же именно я, как практик-, понимаю под термином «непережи тые утраты»? По какому принципу судить, пережил человек потерю или нет? Мне было достаточно трудно выделить какие-то критерии, когда люди рассказывали мне о своем горе. Чаще всего человек, говоря об утратах, пытается улыбаться, а это яркий визуальный признак того, что горе он не пережил. В своей книге К.Изард так и пишет: «Люди, которые много улыбаются, скрывают печаль». В последнее время наше общество тяготеет к американскому представлению о поведении, когда нужно быть социально приемлемым. «Ну, зачем людям моя печаль?», – думают многие и начинают улыбаться вместо того, чтобы давать выход своим настоящим эмоциям. На тему утраты можно говорить со светлой грустью, с горькой печалью, но о ней точно не говорят с улыбкой.

Расскажу вам историю, которая наглядно показывает, как можно определить непережитую утрату. Приходит ко мне как-то практикующий психолог на супервизию, я с ним делаю разбор его запроса и понимаю, что у него тема утраты не завершена. Я ему говорю:

Слушай, у тебя утрата не пережита. Как ты работаешь консультантом, когда у тебя самого эта тема еще не закрыта?

Да нет, это уже столько лет назад было. И потом, я уже ходил к психологам, потратил огромное количество сил и времени, так что ту утрату я давно пережил.

В таких случаях я обычно задаю два вопроса. Первый касается дня сегодняшнего: «Есть ли то, с чем ты до сих пор не согласен в этой истории?». Когда человек начинает перечислять пункты несогласия, я понимаю и говорю ему, что утрата до сих пор в нем живет. Второй, очень сложный момент, к пониманию которого мы с вами придем чуть позже, я выявляю вопросом: «Чувствуешь ли ты, что в чем-то до сих пор виноват?». Если человек отвечает, что до сих пор в той или иной степени чувствует вину, можно с уверенностью предположить, что механизм переживания потери у него находится на начальной стадии, на этапе несогласия. Человек все еще пытается справиться с потерей. Он с ней живет. Пускай, перенесенная травма в нем каким-то образом скрыта, но она продолжает влиять на его поступки, его поведение, отношения с людьми, ощущение полноты жизни и тому подобное. Несогласие и вина очень сильно связаны. Если есть вина, есть и несогласие. Человек просто ходит по кругу: то виноват, то не согласен.

Собственно, эти два вопроса, которые я обычно задаю на консультации, точно определяют, начал ли человек переживать утрату, закончил ли свое переживание и то, как он смотрит на случившееся с ним сейчас. Бывают консультации, когда мне приходится

задавать еще и третий, показательный вопрос: «Что в твоей жизни поменялось, и в какую сторону?». Изменения в жизни со знаком «минус» показывают, что утрата продолжает жить. Если человек движется в позитивном направлении, то можно смело говорить о том, что он начал все заново, стал справляться со своим горем и каким-то образом принимает решения, которые позволяют менять к лучшему качество жизни. Такой человек уже не чувствует вины, не наказывает себя за то, что когда-то с ним случилось. Когда я только начинал работать консультантом, в 1994 году, я в теме утраты сам еще многого не понимал. Впервые я столкнулся с массовым горем, когда служил офицером в закрытом гарнизоне подводников. В 1989 году в Баренцевом море затонула подлодка «Комсомолец», и вся процедура переживания острого горя и слияния в нем людей от начала и до конца трагедии происходила на моих глазах. Горе пришло в 42 семьи, плакали 30 тысяч человек. Я помню разные формы поведения людей, которые проявились в тот момент. Тогда я просто не мог их объяснить и удивлялся, почему люди себя так ведут. Когда я плакал вместе со всеми от боли, я не понимал, что со мной происходит. Почему я, такой эмоционально крепкий, не могу сдержать слез? Сейчас ответ для меня очевиден. Я был потрясен тем, что произошло. Я верил в нашу технику и оружие, в их неуязвимость и непотопляемость, поэтому, когда один из друзей-сослуживцев сказал мне, что «Комсомолец» затонул, Я БЫЛ НЕСОГЛАСЕН. Этого просто не могло произойти в моем понимании, это противоречило моей вере в технику и людей, которые ее обслуживают. И потом, на борту были два моих друга. Первый вопрос, который я задал самому себе: «А что с ними? Они спаслись?». Больше всего меня интересовала судьба этих людей, хотя на лодке было еще 78 человек. Если бы я тогда работал терапевтом-консультантом, я мог бы вынести из этой ситуации много полезных вещей, но тогда я не был готов.

Важное открытие при работе с утратами (особенно невосполнимыми) я сделал уже в 2000 году, когда пять дней с коллегами психологами и психотерапевтами консультировал родственников офицеров и моряков, погибших на затонувшей подводной лодке «Курск» в Видяево. Тогда я осознал, что есть моменты, в которых я «пробуксовываю»: не знаю, что делать, как говорить или как вести себя с людьми. Одно дело, когда ты работаешь с единичным случаем утраты, и совсем другое дело – массовое горе.

Самый сложный момент и самая тяжелая задача для консультанта – это сказать человеку правду в глаза. Для этого нужно правильно выбрать время и место. Тогда, в Видяево, людям, переживающим массовое горе, необходимо было от представителей власти услышать «Ваши мужья погибли». После этой фразы требовалась пауза, чтобы люди приняли сообщение. Но все руководители, в том числе губернатор и заместитель председателя правительства, говорили: «Ваши мужья погибли, но мы надеемся, что там кто-то жив, и сделаем все для их спасения …». Такое смешанное послание дало ложную надежду, и, когда через 40 дней после трагедии была построена часовня, еще оставались женщины, которые продолжали верить – их мужья до сих пор живы. Такой вот поведение отрицания реальности.

Тогда, на «Курске», я начал осознавать, что человек, профессионально работающий с утратами, должен быть готов к сильным эмоциональным проявлениям отрицания, отвержения, гнева и других чувств.

Когда лодка все еще лежала на дне Баренцева моря, в Видяево был такой ритуал: каждый день в 10 утра всех собирали в Доме офицеров, и начальники сообщали о том, что происходит, кто и как работает над спасением экипажа. Приходившая на эти встречи жена одного из офицеров всегда улыбалась. Люди плакали, а она вела себя так, словно ничего не произошло. Многих это настораживало. Те, кто знал меня по службе, просили: «Саша, не могли бы Вы с ней поговорить? Нам кажется, здесь может быть что-то серьезное». Тогда мы с моей коллегой Светланой отправились в семью. Это был мой первый опыт, но в результате встречи я понял об утратах одну очень важную вещь, которая, как ни странно, нигде в книжках не описана.

Когда мы начали разговаривать с женщиной, я ей прямо сказал:

Послушай, всех пугает твоя улыбка. Когда ты выходишь к людям, ты чуть ли не смеешься. Других это очень сильно напрягает. Скажи, как ты сама? Ты вообще плачешь?

Конечно, я плачу, – говорит. – Плачу, когда дети не видят, когда люди не видят. Когда выхожу на улицу, я чем руководствуюсь? Мой муж был офицером, он не одобрил бы, если бы я “сломалась”.

Эта женщина взяла на себя миссию жены офицера, пыталась ее нести людям, старалась всем своим видом показать, что нужно быть сильной, что жизнь продолжается. У нее произошла подмена эмоции. Публично она горе не выражала, а в одиночестве горевала очень сильно. Это крайне опасный механизм, при котором человек быстро уходит в депрессию. Но это не главное. Мне сразу стало понятно, что, скорее всего, она не может на людях расплакаться, потому что существует запрет, который наложен ею самой или кем-то другим. И эта версия сработала.