Жизнь как песТня
Шрифт:
— Через полгода? — обнадежился капитан. — Ну, полгода — это еще полбеды. Полгода можно и подождать. Не срок — полгода-то, ебть.
— А как с Валерой? — осторожненько спросил я.
— А что с Валерой? А ничего с Валерой, — похохатывал капитан, — посадим его на тарелки. Будет в тарелки бить. Какой же оркестр — без Савельева. В смысле, без тарелок. Тарелки есть важнейшая функция духового оркестра. Ведь так, Савельев? А, ебть?
Савельев, в знак согласия, мотнул головой. Так была получена долгожданная отсрочка.
Поутру мы выстукивали на плацу бравые марши, а вечерами, закрывшись в каптерке, попивали потихоньку
Чумаков выслушал внимательно, ругнулся своим излюбленным «ебть» и поверил.
А что ему оставалось делать? Прошло еще три месяца, потом еще три, и еще три, и так бы и докатились мы на вожделенном капитанском «Москвиче» до самого дембеля, если бы не вожжа под хвост. Я устал. Я устал и решил отдохнуть в госпитале. Сказав Чумакову, что у меня заболели зубы, я отпросился на несколько часов, а вернулся через три недели. Ко времени описываемых событий я уже принимал самое активное участие в ансамбле при Доме офицеров и, более то-го, стал местной «звездочкой». Не было в дивизии человека известнее меня. Второе, по известности и значимости, место занимал сам командир дивизии — генерал Пилевский. Согласитесь — почетное соседство. Используя свою популярность в корыстных целях, я пришел к знакомому хирургу, честно изложил ситуацию и попросился отдохнуть. Знакомый хирург охотно пошел навстречу, и с диагнозом «острый аппендицит» я был положен в хирургическое отделение. Но через день знакомый хирург передумал, и в моей истории болезни появилась еще одна запись: «Мениск коленной чашечки правой ноги». А еще через день я получил от капитана письмо, которое храню и по сей день как образец эпистолярного жанра, как венец человеческого мышления, как праздник русского языка, наконец. Даже потеряв, я бы все равно хранил его в своей памяти. Потому что такое невозможно забыть. Потому что, закрывая глаза, я всегда вижу каждую букву, каждую запятую, каждую каллиграфическую загогулину.
«Послушайте, вы, — писал Чумаков, — будь я даже гидроцефалом (слово-то какое нашел), каковым, как я наслышан, вы меня считаете, то и тогда я бы сумел понять, что больные зубы, аппендицит и мениск — вещи совершенно несовместимые. Ваши долбаные защитнички от медицины, эти сраные докторишки, загребли вас с одной целью — они хотят, чтобы вы за время вашей сраной болезни смогли помочь их госпитальной самодеятельности, и все это лишь для того, чтобы подорвать самодеятельность полковую, которой я имею честь руководить. Тем самым эти засранцы жаждут низвести меня до уровня сраного дирижеришки сраненького оркестрика. И вы, многоуважаемый, поспешествуете им в этом сраном деле. Но ни хрена ни у вас, ни у ваших сраных эскулапов не получится. Не на того напали. Так что выбирайте одно из двух — либо вы сейчас же прекратите заигрывания со сраным госпитальным начальством, либо одно из двух. В случае же отказа и вам, и вашему сраному благодетелю п….ц. Это я вам гарантирую и как офицер Советской Армии, и просто как интеллигентный человек».
Вы, конечно, заметили, что чаще всего Чумаков употреблял слово «сраный». Очевидно, именно оно в момент напи-сания письма больше всего соответствовало душевному состоянию капитана.
Пакет мне вручил вестовой Витек. Он был по-телеграфному краток.
— Шеф взбешен. Возвращайся.
— Что я, с ума, что ли, сошел? — ска-зал я, зная своего милого начальника как облупленного.
В минуты гнева он мог невзначай и табуреткой шибануть. А мне вовсе не хотелось, чтобы в моей истории болезни появилась еще одна запись — пролом черепа тупым предметом.
— Никуда я не пойду. Да и куда я пойду с больной ногой?
Витек укоризненно покачал головой:
— Зря ты все это. Так что ему передать?
— Передай, что мне предстоит операция, — сказал я. И добавил: — Серьезная операция!
Само собой понятно, что Чумаков слово свое сдержал, и, как только я вернулся из госпиталя, мы были высланы в батальон. Савельев, имея за плечами два года мединститута и год службы, устроился фельдшером в медсанчасть. А в моем военном билете появилась еще одна загадочная запись: «Рядовой-гранатометчик».
На сем попрощаемся с Чумаковым.
Новый персонаж выползает на сцену — старший лейтенант Пеньков.
Когда я появился в расположении, Пеньков созвал сержантов и, ткнув пальцем в мою сторону, произнес:
— Видите этого сучьего потроха?
— Видим, видим! — откликнулись сержанты.
— Глаз за ним да глаз! — И показал мне новенькую записную книжку. — Это для тебя, голубчик. Следить за тобой буду, записывать буду и не успокоюсь, пока я тебя, гада, до дисбата не доведу, — обнадежил он.
Мне не понравилась старлеевская увертюра. Недолго думая я сбегал в магазинчик, купил точно такую же книжицу, даже цвет совпал, надписал ее крупно: «Солдатские жалобы на Пенькова» и, отведя старшего лейтенанта в сторону, сказал ему:
— Вы на меня бочку катите, а я на вас бочку покачу. Посмотрим, кто кого?
— Ну, ну! — ухмыльнулся Пеньков.
Как участник гарнизонного ансамбля я имел право уходить из части в Дом офицеров после обеда. А в субботу и воскресенье — вовсе на целый день. Завидев меня в парадной форме, Пеньков аж подпрыгнул от удовольствия.
— И куда же это мы собрались в рабочее время такие чистенькие? — адски улыбаясь, спросил он и записал в книжечку: «Самовольно отлучился из военной части».
— Это что еще за самовольное отлучение? — обиделся я. — По приказу генерала во второй половине дня я должен присутствовать на репетициях ансамбля для подготовки отчетного концерта, что является важным политическим мероприятием.
А Пеньков мне на это вдруг говорит:
— А я, — говорит, — хер положил на твоего генерала. И на политическое мероприятие тоже. У меня, — говорит, — стрельбы на носу.
Хоть он и был психом, но такого подарка я от него, честно скажу, не ожидал. А потому с благодарностью произнес:
— Так и зафиксируем: «Положил хер на командира дивизии».
— Ты что же такое пишешь, паскуда? — взвился Пеньков.
— А что, разве что-то не так? — простодушно удивился я. — Только что вы сами сказали: «Я хер положил на твоего генерала!»
— Так я ж — в переносном смысле.
— Хорошо, — согласился я и приписал: «…генерала Пилевского, причем сделал это в переносном смысле».