Жизнь как песТня
Шрифт:
Сильнейшее раздражение вызывают у него образы тех сотен женщин, которых переиграл в «Городке». Голубая его мечта — заставить меня сбрить усы, чтобы и я, как он говорит, побывал в его шкуре и понял наконец почем фунт лиха. Так что, если вы хотите заиметь в его лице злейшего врага, просто скажите ему:
— Юра, как замечательно ты сыграл тетю Клаву в последней передаче!
Смею вас уверить, что этого будет достаточно для того, чтобы он невзлюбил вас на всю оставшуюся жизнь.
Что еще?
Он щедр и одалживает деньги кому не попадя, годами ожидая возврата долга, так как ему кажется неудобным напоминать, что срок отдачи давно истек. Должники, естественно, в курсе его странной щепетильности
Он добр и, если по дороге ему повстречается голодная трехногая дворняга, не сомневайтесь — он обязательно приведет ее в дом, накормит, пришьет ей купленную по страшному блату четвертую ногу, а потом в течение месяца будет очищать квартиру от доставшихся ему по наследству от благодарной сучки блох.
Он… впрочем, достаточно. И без того вырисовывается прообраз эдакого провозвестника светлого коммунистического будущего, божественного посланца, напрочь лишенного каких бы то ни было недостатков.
На самом деле это не так — недостатков у него хватает. Даже с избытком. Но не о них речь. И вообще, как правильно замечено в Библии, — пусть первым бросит камень в грешника, кто сам без греха.
А Библию, между прочим, не дураки писали. Да-алеко не дураки. А я написал это действие в знак признания моему партнеру и товарищу — Юре Стоянову.
ДЕЙСТВИЕ
Когда я учился в школе, рядом со мной сидел розовощекий, упитанный крепыш Миля Ройтман. Миля был по-своему уникальным ребенком. Каждую четверть он непременно заканчивал с восемью двойками. Ни с семью, ни с девятью, а именно с восемью. Учитель физики по этому поводу сказал как-то Ройтману-старшему: «За что я уважаю вашего сына, так это за стабильность».
Я смотрел на Милю несколько свысока, так как больше пяти двоек у меня не бывало. Не стоит и говорить, что Миля был худшим учеником не только класса, но и всей школы. Относясь к нему с некоторым превосходством, я в то же вре-мя больше всего боялся его внезапного исчезновения или переезда, так как понимал, что слава худшего ученика, случись что-либо подобное, немедленно перекочует ко мне. Однако в погожий апрель-ский денек 1961 года его родители, не посчитавшись с моим мнением, неожиданно снялись с места и укатили в далекий и загадочный Израиль. Произошло это сразу после полета Гагарина. Весь город тогда пребывал в недоумении, и пейсатые пенсионеры, что собирались на лавочке Пушкинского сада, сутками гадали — то ли Гагарин улетел в космос, не выдержав предстоящей разлуки с семьей Ройтманов, то ли Ройтманы покинули Отчизну в ознаменование полета Гагарина. Каково же было мое изумление, когда, ступив спустя тридцать два года на землю обетованную, я узнал, что мой сосед по парте круглый двоечник Миля Ройтман является президентом одной из крупнейших израильских авиакомпаний, самолеты кото-рой к тому же совершали регулярные рейсы в Россию. Я понял, что Миля стал богат. Богат, как Ротшильд! Но мне почему-то стало жалко его денег. Мне показалось, что он, в буквальном смысле, выбрасывает эти деньги на ветер, вместо того чтобы вложить их во что-нибудь стоящее. Например, в «Городок». Обурева-емый страстным желанием помочь другу детства в благородном деле расставания с собственным капиталом, я направился к его офису, находящемуся в центре Тель-Авива. Вскоре я, благополучно воспользовавшись тем, что секретарша куда-то отлучилась, уже стучался в массивную дверь ройтмановского кабинета. Ответа не было. Так и не дождавшись приглашения, я вошел внутрь и, протягивая вперед трепетную длань с полузадохшимся ландышем, сверкая как начищенный пятак, бросился к поседевшему соученику.
— Помнишь меня, Миля? — произнес я, всхлипывая от умиления и настырно подсовывая ему под нос сиротливый цветок. — Помнишь, как мы с тобой сидели на одной парте и чуть не остались на второй год?
Ройтман сидел как прикованный. Только рука его невольно потянулась к телефону.
— Как же это? — удивился я его молчанию, чувствуя, что сентиментальное настроение покидает меня.
— Вместе на одной парте… Столько лет… На второй год чуть не остались… Я тебя еще Кабанчиком называл, неужели забыл?
— Боже! — ахнул Миля.
— Клявер, ты, что ли?
Так он и сказал. Именно Клявер, а не Олейников. Почему? Да потому, что Клявер и есть моя настоящая фамилия, которую я, как и Рома Казаков, вынужден был изменить в силу не зависящих от меня обстоятельств.
— Как прорвать этот идиотский заколдованный круг? — спросил я как-то у Винокура.
— Как-как? — пожал плечами тот. — Возьми Иркину фамилию, и все дела. Тоже мне ребус для даунов.
Я послушался его совета, и на ближайшем концерте меня впервые объявили Олейниковым. Мои родители загрустили, узнав об этом. Особенно папа. Он шумел, скандалил и буянил достаточно долго, но потом смирился с этим печальным фактом, поутих, а спустя еще год настолько привык к моей новой фамилии, что, знакомясь с Аркановым, приехавшим в Кишинев на гастроли, прочистил горло и солидным голосом представился:
— Очэнь приятно. Олейников!
Но вернемся в офис, стоящий в центре Тель-Авива.
— Боже! — ахнул Миля.
— Клявер, ты, что ли?
— Ну наконец-то! — облегченно вздохнул я. — Признал все-таки.
Мы несколько театрально обнялись, быстренько сыграли известную гоголев-скую сценку: «А поворотись-ка, сынку, экий ты смешной стал!» — и я перешел к наболевшему.
— А почему бы тебе, Миля, не привезти в Израиль съемочную группу «Городка»? — спросил я, стараясь придать своему тембру ласкающую слух приятную, бархатную окраску.
— А что я буду с этого иметь? — спросил Миля и, сказав это, скоропостижно скончался в моем мозгу как простодушный двоечник.
Я понял, что передо мной сидит хищник. Расчетливый и циничный. Я тоже решил из себя изображать хищника.
— Во всяком случае, ты ничего не потеряешь, — сказал я, вальяжно развалившись в кресле. — Твои самолеты и так летают в Москву. Прихватишь и нас до кучи. Тем более, насколько я знаю, у тебя и гостиничка имеется на берегу моря. Там и поселишь, а мы тебя в передаче оттитруем красиво. Рекламочку скрытую зафигачим. Резонанс будет ого-го! У вас в Израиле ведь тоже «Городок» смотрят?
Милька покряхтел и согласился. Зародившийся было империалистический хищник тоже приказал долго жить. Теперь в моем мозгу покоились уже целых два трупа — хищника и двоечника.
Прилетев домой, я сразу же позвонил Стоянову. Идея съемки передачи за границей ему понравилась, однако его смущало одно обстоятельство. Какой мы снимем там прикол, и снимем ли мы его вообще? Думал он несколько дней и наконец придумал поставить в Израиле гаишника, который будет тормозить машины с бывшими советскими гражданами и, помурыжив их некоторое время, беспощадно оштрафовывать. Правда, возникал вопрос, где этому самому гаишнику стоять и как понять, что в машине едет не настоящий израильтянин, а наш родной, отечественный, свой в доску русский еврей. Пришлось звонить Ройтману в Тель-Авив и поделиться своими сомнениями.
— Ерунда! — обнадежил он. — Не проблема. Поедем в караван.
В моем сознании караван ассоциировался скорей с верблюдами, нежели с евреями, поэтому я поинтересовался у Мили, что это слово означает.
— Караваны, — объяснил он, — это маленькие поселки, в которых селят новых эмигрантов. Они живут там года по два, пока не адаптируются. Я повезу вас в караван, где проживают исключительно бывшие наши. Туда ведет отдельная дорога, и, кроме них, там никто не ездит. Любого можете брать, даже не пикнет.