Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть четвертая
Шрифт:
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варяг стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
«Эта мысль, конечно, будет признана и наивной
Думалось неохотно, автоматически и сумрачно.
В сыроватой и сумрачной духоте, кроме крепкого дыма махорки, был слышен угарный запах древесного угля. Мысли не мешали Самгину представлять себя в комнате гостиницы, не мешали слушать говор плотников.
Сердито гудел глубокий бас лысого старика:
— Ты, Осип, балуешь словами, вот что! А он — правильно сказал: война — необходимая история, от бога посылается.
— Про бога — не говорилось, — возразил аккуратный.
— Мало ли чего не говорим, о чем думаем. Ты тоже не всякую правду скажешь, у всех она — для себя красненька, для других темненька. Народ...
— Картошка — народ! — взвизгнул голосок мужика средних лет с глазами совы, с круглым красным лицом в рыжей щетине.
— Да ну те к бесу! Заладил одно слово. Как сумасшедший ты, Семен! — озлобленно рявкнул лысый.
— Погоди, Григорий Иваныч, — попросил Осип.
— Чего это годить? Ты — слушай: господь что наказывал евреям? Истребляй врага до седьмого колена, вот что. Стало быть — всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов, про которые библия сказывает, — нет на земле...
— А все-таки, Григорий, картошка мы! Что хошь с нами, то и делай...
— Однако в пятом году народ-от...
— Лошадям хвосты резал.
— Ну, брось, Семен! Бунтовали здорово...
— Ты — бунтовал?
— Я? Нет, я тогда...
— Почему не бунтовал?
— Причина, значит, была...
— Ты в причину не прячься, ты прямо скажи: почему не бунтовал?
— Дай объяснить!
— Эх, картофелина!
В приямке у ног Самгина негромко беседовали Алексей и Фома.
— Кабы Миша, он бы объяснил...
А за столом продолжали покрикивать:
— Бунты и до пятого года в ходу были. Богатые мужики очень злобились на господ.
— Сами в господа лезли.
— Это вам Миша назудил про богатых...
— А — что, неверно?
— Нет, Миша достоверно говорил, — вмешался Осип, вытирая полотенцем синюю эмалированную кружку.
— Парень — тихий, а ум смелый...
— Н-да. Я, как слушал его, думал: «Тебе, шельме, два десятка лет и то — много, а мне сорок пять!»
— Грамота!
— То-то и есть. Он — понимает, а мы с тобой не удосужились о своей судьбе подумать...
— Опаздываем...
Плотники усаживались за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых рожах
«Рассуждают при мне так смело, как будто не видят меня. А я одет, как военный...»
К нему подошел Осип и вежливо попросил:
— Пожалуйте к столу...
И даже ручкой повел в воздухе, как будто вел коня за узду. В движениях его статного тела, в жестах ловких рук Самгин наблюдал такую же мягкую вкрадчивость, как и в его гибком голосе, в ласковых речах, но, несмотря на это, он все-таки напоминал чем-то грубого и резкого Ловцова и вообще людей дерзкой мысли.
— Угощайтесь на здоровье, — говорил Осип, ставя пред Самгиным кружку чая, положив два куска сахара и ломоть хлеба. — Мы привыкли на работе четыре раза кушать: утром, в полдни, а вот это вроде как паужин, а между семью-восемью часами — ужин.
Два самовара стояли на столе, извергая пар, около каждого мерцали стеариновые свечи, очень слабо освещая синеватый сумрак.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком хлеба и воды, ворчал, что хлеб — кисел, а вода — солона, на противоположном конце стола буянил рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику с бельмом на правом глазе:
— В лаптях до рая не дойдешь, не-ет!
— Интересен мне, ваше благородие, вопрос — как вы думаете: кто человек на земле — гость али хозяин? — неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал:
— Жизнь человека на земле так кратковременна, что, разумеется, его надобно признать гостем на ней.
— Что? — торжествуя, рявкнул лысый Григорий. — Я те говорил...
— Постой, погоди! — веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. — Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда — как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди — хозяева на земле...
— А они — гости до погоста, — вставил Григорий и обратился к Самгину: — Он, ваше благородие, к тому клонит, чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он, видите, вроде еретика, раскольник, что ли. Думает не божественно, а — от самого себя. Смутьян вроде... Он с нами недавно, месяца два всего.
— Дай ответ послушать, Григорий Иваныч! — мягко попросил Осип. — Так как же, кто будет человек в пределе жизни своей?
— Хозяин своей силы, — не сразу ответил Самгин и с удовольствием убедился, что этот ответ очень смутил философа, а лысого обрадовал.
— Ага? — рявкнул он и громогласно захохотал, указывая пальцем на Осипа. — Понял? Всяк человек сам себе хозяин, а над ним — царь да бог. То-то!
Все молчали. Осип шевелился так, как будто хотел встать со скамьи, но не мог.
— Значит — так, — негромко заговорил он. — Который силу свою может возвеличить, кто учен науками, тот — хозяин, а все прочие — гости.