Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть четвертая
Шрифт:
«Это он — про меня», — сообразил Самгин и сказал: — Жена у тебя интересная...
— Все одобряют, — сказал Дронов, сморщив лицо. — Но вот на жену — мало похожа. К хозяйству относится небрежно, как прислуга. Тагильский ее давно знает, он и познакомил меня с ней. «Н« хотите ли, говорит, взять девицу, хорошую, но равнодушную к своей судьбе?» Тагильского она, видимо, отвергла, и теперь он ее называет путешественницей по спальням. Но я — не ревнив, а она — честная баба. С ней — интересно. И, знаешь, спокойно: не обманет, не продаст.
—
— Большевичек. Умненький. Но, как видишь, отыгранная Карта. Вот он — Тоськина любовь, но — материнская.
Он говорил таким скучным тоном, что заставил Самгина подумать:
«Притворяется».
Минуты две молчали, потом Дронов сказал: — Ну, что же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят:
сочинение на тему «играй назад!» Он ведь еще в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот... А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно... Н-да...
— Взгляд — правильный, — сказал Самгин, чтобы сказать что-нибудь.
— Не знаю, — откликнулся Дронов и замолчал, но, сидя на постели уже в ночном белье и потирая подбородок, вдруг и сердито пробормотал:
— Знаешь, все-таки самое меткое и грозное, что придумано, — это классовая теория и идея диктатуры рабочего класса.
Самгин, наклонив голову, взглянул на него через очки, но Дронов уже лег, натянул на себя одеяло.
«Обиделся, — решил Самгин, погасив огонь. — Он стал интереснее и, кажется, умней. Но все-таки напрасно я допустил его говорить со мною на «ты».
— Смешно, — сказал Дронов.
— Что?
— Человек, родом — немец, обучает русских патриотизму.
Помолчав, а затем уступая желанию оборвать Дронова — Самгин сказал сухо и докторально:
— Струве имеет вполне определенные заслуги пред интеллигенцией: он первый указал ей, что роль личности в истории — это иллюзия, самообман...
— А — еще что? — спросил Дронов, помолчав. «А еще — он признал за личностью право научного бесстрастного наблюдения явлений», — хотел сказать Самгин, но не решился и сказал сонным голосом:
— Поздно. Давай уснем...
Дронов, не уступая, лежа на боку и размешивая пальцем сумрак, говорил ядовито, повысив голос:
— Роль личности он отрицал, будучи марксистом, а затем, как тебе известно, перекрестился в идеализм, а идеализм без индивидуализма не бывает, а индивидуализм, отрицающий роль личности в жизни, — чепуха! Невозможен...
Самгин не ответил ему, но подумал, засыпая:
«Я мало читаю по вопросам философии».
— Москва! — разбудил его Дронов, одетый в толстый, мохнатый костюм табачного цвета, причесанный, солидный.
— Завтракаем в
— Если успею, — сказал Самгин и, решив не завтракать в «Московской», поехал прямо с вокзала к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там его ожидала неприятность: дом был заложен в двадцать тысяч частному лицу по первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что залогодатель готов приобрести дом в собственность, доплатив тысяч десять — двенадцать.
— Не больше? — спросил Самгин, сообразив, что на двенадцать тысяч одному можно вполне прилично прожить года четыре. Нотариус, отрицательно качая лысой головой, почмокал и повторил!
— Не больше.
Нотариус не внушал доверия, и Самгин подумал, что следует посоветоваться с Дроновым, — этот, наверное, знает, как продают дома. В доме Варвары его встретила еще неприятность: парадную дверь открыла девочка подросток — черненькая, остроносая и почему-то о радостью, весело закричала:
— Варвары Кирилловны дома нет, в Петербург уехали! Радость ее показалась Самгину неприличной, он строго сказал:
— Варвара Кирилловна — померла!
— Господи, — тихонько произнесла девочка, но, отшатнувшись, спросила: — А может, вы врете? — И тотчас же визгливо закричала: — Фелицата Назарна!
Явилась знакомая — плоскогрудая, тонкогубая женщина в кружевной наколке на голове, важно согнув шею, она молча направила стеклянные глаза в лицо Самгина, а девчушка тревожно и торопливо говорила, указывая на него пальцем:
— Он говорит — померла Варвара-то Кирилловна.
— Мне ничего неизвестно, — сказала женщина, не помогая Самгину раздеться, а когда он пошел из прихожей в комнаты, встала на дороге ему.
— Позвольте-с, как же это...
— Подите прочь, — крикнул Самгин. — Что вы — не знаете меня?
— Знаю-с, но — не могу...
И, отступив на шаг в сторону, деревянным голосом скомандовала:
— Анка, позвони в участок, чтобы Мирон Петрович пришел.
— Вы — дура! — заявил Самгин. — Я вас выгоню, — крикнул он и тотчас устыдился своего гнева, а женщина, следуя за ним по пятам, говорила однотонно и убийственно скучно:
— Если право имеете — можете и выгнать, а ругать не имеете права. Я служащая, мне поручено имущество.
— Но ведь вы же знаете, кто я, — миролюбиво напомнил Самгин.
— Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений не имею для вас... — Она ходила за Самгиным, останавливаясь в дверях каждой комнаты и, очевидно, опасаясь, как бы он не взял и не спрятал в карман какую-либо вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по голове. Это продолжалось минут двадцать, все время натягивая нервы Самгина. Он курил, ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой двуногой щуки.