Жизнь, которой не было

Титов Александр

Митя слушал его и думал: да, он тоже любит Тужиловку. Сам не понимает, за что. Здесь дом, родители, Джон, о котором надо заботиться...

Профессор в Болгарии не видел ни одного дурака. Правда, одна студентка в Софии показалась ему в этом смысле подозрительной, она быстро шла вместе с подружками по тротуару, в прохладной тени высоких домов, и как-то странно хохотала. Нормальные люди так не смеются. К студенческой касте Профессор относится всегда с подозрением.

– Студенты - они все придурочные!
– Профессор разгоняет ладонью едкий сигаретный дым.
– И в Москве я с ними общался, и здесь, в колхозе, когда их на картошку автобусами пригоняли. Джон по сравнению с ними - тихое дитя. А студенты даже в колхозе не хотят вести

себя культурно: хохочут, визжат, курят черт-те чего и выпить не дураки. Самогонку обожают, считают ее наипервейшим продуктом. На уме только развлечения и любовь в неэстетичной форме. Пьяные ихние пацаны дурней наших скотников - на день сто раз подерутся и помирятся. Вопят на все поле на своем полублатном жаргоне. Парни несут на руках бледных "кайфанутых" девчат. Другие девушки, которые покрепче, тащат в кусты за руки и за ноги "отрубившихся" парней. Я тоже выпиваю каждый день, но таким придурком меня никто не видел и не увидит. Я, братцы, разговаривать с ними пробовал бесполезно, будто с другой планеты существа. Я им про Ницше и Бердяева, про нигилизм, про судьбы России, а они мне твердят одно и то же: мужик, найди самогонки! И это будущие филологи, инженеры человеческих душ. И мы еще задаем друг другу вопрос: почему развалилась страна? Да тут от одних только студентов сквозь землю провалишься, не говоря уже об академиках, дуривших нас "диалектическим материализмом", которого на самом деле нет! У меня свой ум есть! Мои речи в ЦК лишь чуточку подправляли... В прошлом году зажал я возле столовой одну студенточку, так она меня чуть сковородкой не искалечила. И такими словами ругалась, что все высокое, философское из моей головы надолго повыскочило... Не ходи, брат Митрий, во студенты! Не порть свою внутреннюю самость! Я вот после семи классов двинул в трактористы, сохранив свой личный дух и принципы. Я и трактористом на весь Союз гремел...

– Где она теперь, твоя слава?
– Отец насмешливо взглянул на Профессора. Твоя философия в нашей Тужиловке тоже не пригодилась... Ешь картошку, Профессор, закусывай, а то Джон один весь чугунок опустошит. Вот ты пьешь, а не закусываешь - разве это матерьялизьм?

ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО ДЯДИ ИГНАТА

Профессор взял со стола бумажную затычку, припахивающую самогоном, развернул, прочел обрывки фраз, поморщился. Чтение развернутых затычек любимое занятие всех мыслителей, связанных так или иначе с потреблением самогона. К тому же у Профессора почти не остается времени на чтение серьезных книг. А сейчас его внимание привлек забавный заголовок: "Жизнь приняла характер затыкания дыр".

Он прочел его вслух, но присутствующие в хате никак на это не отреагировали, лишь Джон на секунду перестал жевать.

Неожиданно послышался тонкий и тихий звук, будто мышь запищала. Что такое? Да это дядя Игнат размокрел после третьей стопки.

– Ты чего, дед?

Но старик не спешит поведать свое горе. Отхлебнул полглотка из кружечки, прикрыл на миг мокрые красные ресницы, покачнулся на табурете. Открыл глаза в них пустоцветная тоска.

– Высказывайся, Игнат Иваныч!
– требует Профессор.

Теперь всем заметно, что и его тоже развозит. Он с нарочитым пренебрежением швыряет в кучу хвороста газетную затычку - ничего интересного в статье нет, обыкновенные советы по выживанию для одиноких пенсионеров. Профессор таращится на дядю Игната и пытается изобразить на своем узком бледном лице мнимый интерес, словно опять сидит в каком-нибудь солидном президиуме и слушает очередного докладчика.

– Лето помните какое было?
– Голос старика снова дрожит.

– Какое?

– Дожди были?

– Были.

– Горох намокал?

– Намокал...

Трактористы кивают головами, серьезнеют лицами, припоминая летние неурядицы. Председатель Тарас Перфилыч по старинке ходил по дворам, звал народ, который может держать косы, на поле. Стебли гороха размокли, комбайн их не брал. И народ, как всегда, откликнулся: старики вышли косить,

старухи и дети ворошили подсыхающие валки. Многолюдно стало в поле, как в старинные времена, зазвенели под небом голоса!

– Так вот: Тарас Перхвилыч за мной не зашел!
– Дядя Игнат не может продохнуть от слез.
– Даже в окошко не стукнул... Тогда я сам взял косу, отбил ее, поточил бруском. Пришел в поле, взял себе рядок, махнул раз-другой - и все... Руки отваливаются. Все наши старики косят, не оборачиваются, а меня будто уже и на свете нетути...

– Это, дедушка, экзистенциализм чистой воды!
– толкует ему Профессор. Твое подсознательное народное "я" хотело утвердить себя именно таким вот актом: посредством косьбы в составе бригады. Этот комплекс очень сильный и древний, с ним очень даже трудно расстаться. Короче, дед, плюнь ты на эту сублимацию. Ты ведь на все руки мастер: и плотник, и печник, и самогонка у тебя самого высшего качества!

– Так я и побрел с косой в деревню один-одинешенек!

Старик потер ладонью круглый глянцевый нос, разгоревшийся, словно красная лампочка, вздохнул: беда не приходит одна. Была единственная живность в хозяйстве - козел по кличке Трофим, да и того по осени собаки загрызли. В ноябре как раз. Участковый по фамилии Гладкий, приезжавший расследовать происшествие, записал в протоколе, что в деревне Тужиловка "произошло погрызение коз бесхозными собаками".

Поголосив еще немного по умному Трофиму, дядя Игнат вновь приободрился, начал хвастать, что никто в нынешней деревне без него не обходится.

– Одних гробов сколько переделал! Старухи то и дело помирают...
– кивнул головой на Джона, бабка которого умерла минувшим летом.
– Гробы отстругиваю, что твои зеркала, приходи, кума, любоваться! А сколько работы по дому делаю! За мной, парень, только ходить будешь ради любопытства - и то уморишься. Правда, последнее время руки стали подводить - "не владают", окаянные. Мне умирать, товарищи, стыдно!
– выкрикивает он тонким голоском.
– Я лягу в гроб, а все будут смотреть на меня как на дурака. И кто мне тут сделает гроб, ежели, кроме меня, в Тужиловке нет ни одного плотника?!

– Иван сделает.
– Профессор кивает на Митиного отца, раскуривающего новую сигарету.
– Он умеет. А доски я в колхозе украду. Да у тебя своих небось припасено на сто гробов вперед.

Митя смотрит на взрослых людей, вздыхает: большинство дел в деревне делается по пьянке и пьяными людьми. Пашутся огороды, строятся сараи, лепятся табуретки... Приходит с утра полусонный человек с позвякивающими инструментами, выпивает "оздоровительную" стопку и принимается за работу. Мир переполнен замутненными болезненными душами. Но Митя не хочет быть похожим на них. Он уже сейчас не такой.

ПЕРЦОВКА

– Скоро пенсию принесут!
– мечтательно вздыхает дядя Игнат, забывая о мрачном. Митин отец тем не менее поглядывает на него с затаенным страхом. Куплю вам, дети мои, канхветак, а себе - бутылочку перцовки! Самогонка надоела, окаянная, а перцовочку, голубушку, весь век бы пил с принбюхом.

И подкрепляет свои мечты парой глотков из пластмассовой чашки. Напоминает Профессору: ты, парень, часто в райцентр ходишь, в библиотеку, купи мне там в киоске перцовочки.

Профессор согласно и в то же время задумчиво кивает головой: в библиотеку позарез надо! Уже три недели туда не ходил - позор! Там, говорят, есть новые поступления книг...

При упоминании о книгах дядя Игнат вновь всхлипывает, оборачивает мокрое лицо к Мите, тонкие посиневшие губы дрожат:

– Вот помру, Митрей, забери тогда мой плотницкий стрбумент!
– произносит он медленно свое завещание и начинает перечислять, какие у него замечательные долота, рубанки, шерхебели, фуганки и полфуганки. Лезвия из старинной стали, такой уж теперь не варят. Солидолом смазаны, без единой ржавчинки, наточенные...

Джон, наевшись, грузно вылезает из-за стола. Неуклюже, словно медведь, забирается на печку.