Жизнь, которой не было

Титов Александр

Цыплячья голова Батрака проскочила в воротник свитера, бултыхается в нем, как в мешке. Активист, не желая ронять достоинства, рычит, визжит, ругается тоненькими, хлипкими матерками. Зато Фекла, молотя кулаками, сыплет такими выраженьицами, что даже трактористы рты разинули.

– Не бей меня, оппозиция глупая!
– верещит Батрак.
– Ведь расстреляю, придет время, гадина!..

Джон с радостным любопытством наблюдает за потасовкой, показывает пальцем, гыгычет:

– Делутся!

Профессор азартно потирает ладони, советует

Батраку дать ответного "леща". Тот машет тонкими, как палки, руками, но все время промахивается. Из красной потрескавшейся папки на земляной пол вновь сыплются документы, затаптываются грязными подошвами. Изловчился-таки Батрак, чвакнул Фекле в мясистую раскрасневшуюся физиономию. Баба так и взвыла: растак твою партию мать!..

– Кончай базар!
– Отец ударяет кулаком по столу с такой силой, что остатки огурцов выскакивают из миски.
– А то сейчас обоих на хрен на улицу выкину!

– Долой пережитки деспотизма!
– полузадушенно верещит Батрак, пытаясь разжать пальцы Феклы, обхватившие его узкое кадыкастое горло.
– Я не позволю тебе, харя самогонная, нарушать мои права человека!

Фекла, уморившись терзать сожителя, хватает со стола чашку с остатками самогона, выпивает одним глотком, крякает, словно мужик, вытирает губы рукавом плюшевой жакетки.

Батрак, всхлипывая, опускается на колени и начинает подбирать с пола затоптанные бумаги, складывает их обратно в папку. Желтый программный документ разорвался напополам. Батрак разглаживает его на остром колене, машинально перечитывает, изображая на лице гримасу мщения. Побои глупой бабы ничто по сравнению с могуществом его партии. Она, партия, еще всем покажет... Фекла с презрением оборачивается: заткнись, подкидыш!

Она сегодня с виду злая, растрепанная, но внутри затаенно-веселая. Вот плюхнулась на лавку, рука сама лезет во внутренний карман жакетки, выставляет на стол темно-зеленую залапанную бутылку с незаменимой газетной затычкой. И молчит, торжественно надув рыхлые щеки, уставясь сверкающими глазами в одну точку. Устанавливается окончательная тишина. Идиот перестает греметь на печи высохшими хлебными корками.

Дядя Игнат брезгливо берет теткину посудину за горлышко, вынимает приглушенно чмокнувшую затычку, подносит емкость к большому сизому носу, старательно и громко нюхает, всхрапывает, словно старый мерин. На лице его рисуется откровенное пренебрежение к чужой продукции: свеклуха!

– Сам ты свеклуха!
– торопливо возражает Фекла.
– Из чистейшего лебедянского сахара, вот те крест!

И она, обернувшись к иконам, торопливо осеняет себя крестным знамением. В глазах у нее появляется грубая и веселая ясность.

Батрак потихоньку откладывает на этажерку свою красную папочку. Чтобы не бросалась в глаза и не раздражала гостей. Авось и его стопочкой не обойдут!

Фекла вырывает из рук дяди Игната свою бутылку, встряхивает: это, господа хорошие, перегон! Вы такую и по праздникам не пьете!

– А вот таперича и распробуем...
– со злорадством

в голосе произносит дядя Игнат.

Шмыгнув дважды носом, Фекла с отстраненным видом смотрит в заросшее инеем окно. На лице у нее обиженное и в то же время торжественное выражение: пробуйте!..

Все по очереди выпивают, жмурятся, торопливо зажевывают огурцом. Самогонка крепкая, "дёрзкая", по выражению Игната Иваныча. Старик мотает головой, бурчит что-то себе под нос. Но самогонку больше не корит, и Фекла облегченно вздыхает, расстегивает пуговицы - ей тоже стало жарко.

И Джону глотка два плеснули. Идиот выпил, прислушивается к самому себе, склонив голову набок, удовлетворенно мурчит. В зрачках его наливается водянистый блеск. Дурак улыбается, растягивая рот от уха до уха.

Митя накладывает в алюминиевую гнутую миску манную кашу. Вон какая: парит, искрится! Подливает немного холодного молока, чтобы скорее остывала, посыпает сверху сахарным песком. Белые крупинки тают, превращаясь в оранжевые пятнышки. На, Джон, ешь...

Дурень хватает миску, пристраивает ее на коленях, торопливо работает ложкой, пачкая кашей щеки, рубашку, штаны. На земляном полу такие же белые комочки. Ложка скрежещет по корявым бокам посудины.

– Иссе-о!
– Джон возвращает опорожненную миску.

Профессор рассказывает про недавний медосмотр. Один хмурый тракторист на традиционный вопрос доктора: "Почему пьете?" - ответил весьма уклончиво: "Пью, когда захочу и когда мне только захочется!" В этой фразе Профессор слышит отголоски великого русского анархизма, заведомо нигилистический оттенок "народного индивидуализма".

Фекла в свою очередь похвалила огурцы Митиной засолки:

– Чаво ты ишшо у кадку ложил, акромя хрену и самародинных листьев?

Из угла доносится трескучий, обиженного оттенка кашель. Словно собачонка тявкает. Батрак! О нем-то все забыли. Фекла, глубоко и картинно вздохнув, покосилась на сожителя, плеснула в чашку определенную дозу: трескай, гадина демократическая!

– Я теперь не демократ, скорее наоборот...
– лепечет Батрак вроде бы благодарно и в то же время с затаенной ненавистью. Плещется в чашке быстрая легкая жидкость, отражая огонек лампочки.

ПЕЧКА-РОБОТ

– Была бы печка-робот, поехал бы ты, Джон, на ней путешествовать, как Емеля...
– фантазирует Митя, прикрыв глаза, давая им отдых от печного жара. Он и себе положил немного каши в фаянсовую тарелку с отбитым краем.

– Тусепествовать...
– эхом отзывается дурак, уминающий вторую порцию.

Дурак боится ехать. Никуда не хочет. Ездил с бабкой на комиссию в Елец, дети в вагоне показывали пальцем, смеялись: дурак! Швырялись в него комочками жвачки. Комиссия в Ельце смотрела, щупала, била мягким черным молоточком. Джон хныкал, бабка радовалась: пензию прибавили!

Вот опять уставился на дверь, ждет, что бабка принесет "капусьтю".

– Я самогонкой не торгую!
– визгливо выкрикивает дядя Игнат.