Жизнь Лаврентия Серякова
Шрифт:
— Из тех, кому переписывали? — спросил Серяков.
— Из тех да еще из других… — отозвался Антонов уклончиво.
Он помолчал немного, глядя в пол, потом встал и ушел к своей койке, где взялся за счеты и какую-то толстую шнуровую книгу. Когда Серяков сделал все изображения собора, о которых просили, и еще нарисовал товарищам несколько картинок — все с дешевых литографий: женские головки, лошадь под седлом у крыльца скребет землю копытом и даже двух собак на цепи, под которыми вывел, по просьбе заказчика, стихи о дружбе, — он предложил Антонову,
Комната эта была совсем не похожа на казарму — с паркетным полом, с потолком, расписанным цветочными гирляндами, и с двумя одинаковыми печами в углах. Особенно нравились Серякову печи. Белые, кафельные, они были увенчаны вазами, а в нишах, на высоте человеческого плеча, стояли одинаковые женские фигуры в покрывалах, спадавших от головы до ног широкими складками.
Шутники-писаря частенько развешивали на фигурах белых женщин свои платки или всовывали в складки покрывал изгрызенные старые перья. Антонов неизменно сердился на это и ворчал: «Глупые школяры! Ослиные радости!..»
Ногами к одной такой печке у стены стояла кровать старого писаря. Рядом с ним недавно поместился Серяков. Один из писарей женился, получил разрешение жить на «вольной квартире» и передал ему свое место. Впервые в жизни у Лаврентия была своя кровать — в тогдашних казармах солдаты и кантонисты спали на нарах.
После просьбы Антонова он подумал, что тому, верно, хочется сохранить на память изображение их общего угла, и в ближайший вечер начал набрасывать стену с кроватью своего друга и полку с вешалкой над ней. Но, увидев это, заказчик сказал:
— Подушки мои или еще что из житейского не суть важны. Ты мне только печку как она есть изобрази.
— Нравится она вам, что ли, Архип Антоныч? — спросил Серяков.
— Не то чтоб нравилась, а памятна очень, — сказал старый писарь И, видя недоумение Лаврентия, добавил: — Бывал я здесь часто, в этой самой комнате, лет двадцать назад у благодетеля своего. Понял?
— А кто же он был такой?
— Кто был?.. Полковник, генеральский сын, этому дому тогдашний хозяин… Да ужо расскажу как-нибудь. Тут неспособно… Вот пойдешь со мной в воскресенье на Охтенское кладбище, когда могилку его пойду убирать, там и расскажу, пожалуй.
Серяков стал рисовать одну печку и порадовался, что ждать до воскресенья недолго.
Но рассказывать на кладбище Антонову тоже оказалось «неспособно»: слишком много было вокруг воскресных гуляющих и пьяных «поминальщиков».
Вместе почистили они дерн на могиле с памятником в виде урны на мраморной колонке. На лицевой стороне ее Лаврентий прочел:
Здесь погребен командир 12 егерского полка полковник и кавалер
АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ БУЛАТОВ
родился 1793 года скончался 19 января 1826 года
в его незабвенную память верные боевые товарищи поставили сей монумент.
Лишь когда вышли за кладбище и уселись под одиноким деревом, Серяков услышал повесть о покойном.
В войну 1812 года в той роте, где служил гренадер Антонов, младшим офицером состоял подпоручик Булатов. Отец его был генерал, прославленный тем, что воевал всю жизнь и был ранен двадцать восемь раз. Но сын мало знал его. Лишившись в детстве матери, воспитанный ее родней, юноша рано поступил на военную службу. А генерал все командовал или воевал то в Польше, то в Молдавии, в Финляндии и Бессарабии, а потом женился во второй раз.
В суровый осенний и зимний поход Булатов взял Архипа в вестовые, делил с ним скудную пищу, спали они рядом, в грязи, на снегу. Александр Михайлович привязался к своему вестовому по-братски. Да он и со всеми солдатами был добр и заботлив, не только не бил их никогда, но и бранных слов не употреблял.
Так они и прошли весь нелегкий путь от Москвы до Парижа и обратно в Петербург, в казармы полка на речке Карповке. В конце войны Булатов был уже штабс-капитаном, с честно заслуженными Владимиром и Анной на груди, с наградной шпагой «За храбрость», а через два года получил чин капитана и принял ту же роту, где оба они служили.
Еще в походах заметил он редкую понятливость неграмотного солдата и по возвращении в Россию начал учить его. Скоро Антонов постиг чтение и письмо. Но капитан говорил:
«Надобно мне, чтоб стал ты самое малое хорошим писарем. Я в роте не вечно, когда-нибудь меня, может, выше переведут, а может, и совсем в отставку уйду, не нравится мне мирная плац-парадная служба. Придет к вам какой-нибудь грубиян, будет вас по аракчеевской моде строжить, бить начнет… А ты мне дорог. Жаль мне и всех своих солдат, да тебя всех жальче. Хочу тебя вытащить из этой кабалы насколько возможно. Учись, брат».
И Архип учился изо всех сил. Булатов сам писал ему прописи, купил грамматику, задачник. При всяком удобном случае брал к себе в дом, кормил сытно, спать укладывал мягко, но заставлял без устали читать, писать, считать в уме, на бумаге, на счетах. А жил он с младшим братом, тоже офицером, именно в тех комнатах, где теперь размещалась команда писарей.
Оба дома, что арендовал департамент военных поселений, принадлежали тогда генералу Булатову, и старшие сыновья жили отдельно от отца и мачехи с их детьми. Здесь-то именно, в зале, когда не бывало гостей, у этой самой печки, сиживал гренадер Антонов, упражняясь в письме и счете, здесь проверял его знания капитан, поправлял, объяснял, хвалил за успехи.
Навсегда запомнились Антонову прописи, составленные Александром Михайловичем: «Жестоким к малому, слабому или подчиненному бывает только низкий душой». «Богатство без образованности обращается во зло людям». «Государство Римское прославилось республикой, которая была правлением лучших людей всего народа, радевших о благе общем»…
Здесь же прислуживал Архип за первым семейным обедом своего командира. Женитьба Булатова ничего не изменила в отношении его к Антонову, по-прежнему бывал он здесь частым, ласково встречаемым гостем.