Жизнь Людовика XIV
Шрифт:
— Государь, все эти высокие титулы нисколько не идут людям нашего звания, и я считаю хорошей политикой жаловать подобное только за военные подвиги.
Гуго Лионь, дофинский дворянин, обладал более высокими качествами, нежели Летелье. Кардинал Мазарини использовал в трудных дипломатических делах изощренный и проницательный ум Лионя, и он приобрел в этом такую славу, что молва о тонкости его политики даже вредила ему, особенно в отношениях с итальянцами, которые не доверяли сами себе, когда надо было вести переговоры с Лионем. Впрочем, он был человеком бескорыстным и на богатство смотрел только как на средство достижения удовольствий и удовлетворение страстей. Игрок и мот, человек настроения, то с наслаждением предающийся лености, то неутомимый в трудах, Лионь пользовался благорасположением знатнейших особ; раб страстей, но не полагающийся ни на кого, кроме самого себя,
Никола Фуке, чье огромное богатство и страшное падение сделали его выдающимся лицом в истории, был деловым человеком. Отважный в финансовых операциях, он умел найти источники богатства в самых бедственных, отчаянных положениях; ученый-правовед, он занимался науками, привлекал умом, был благороден в поступках и легко обманывался — коль скоро он оказывал кому-нибудь услугу, что, впрочем, делал с достоинством, готовностью и обязательностью, то уже полагал этого человека своим другом и полагался на него так, словно дружба эта была испытана временем. Фуке умел слушать и отвечать приятно, так что часто, не развязывая ни своего, ни государственного кошелька, он в качестве министра отпускал людей почти довольными. Живя беспечно, даже полагая себя первым министром, он не терял ни минуты своих удовольствий; он запирался в своем кабинете, и в то время как его восхваляли в качестве великого труженика, тайком выходил в садик, куда являлись одна за другой известнейшие красавицы Парижа, которым он платил золотом. Фуке был щедр и к ученым, оценивая их труды по достоинству, дружил с Расином, Лафонтеном и Мольером. Взяв на себя бремя трудов, заботы об удовольствиях и любовных похождениях молодого короля, Фуке рассчитывал держать его в руках, но, к несчастью для честолюбивого министра, король предпочел распоряжаться этим сам, что и подготовило оглушительное падение Фуке.
Вот три человека, которым через два часа после смерти Мазарини король объявил свою волю. Летелье и Лионь смирились, Фуке улыбнулся.
По приезде в Лувр первым лицом, которое король нашел в своем кабинете, был молодой человек с нахмуренным лицом, с запавшими глазами, с густыми черными бровями, в общем, с несколько отталкивающей наружностью. Этого человека, два часа ожидавшего случая срочно поговорить с королем наедине, звали Жан-Батист Кольбер; ему Мазарини в последние дни своей жизни поручал самые деликатные дела и, умирая, рекомендовал королю. Кольбер пришел сообщить королю, что кардинал Мазарини спрятал в разных местах до 15 000 000 наличными деньгами и так как кардинал ничего о них не говорил в своем завещании, то, надо думать, эти деньги принадлежат казне, совершенно пустой. Луи XIV с изумлением посмотрел на Кольбера.
Он спросил, уверен ли он в том, что говорит. Кольбер представил доказательства, весьма короля обрадовавшие, поскольку ничего для него не было лучше, как открытие подобного клада теперь. Это поставило короля в некоторую независимость от управляющего финансами Фуке и положило начало счастью Кольбера.
5 000 000 нашлось у маршала Фабера в Седане, 2 — в Брейзахе, 5 или 6 — в Венсенне; значительные суммы обнаружились в Лувре после того, как вспомнили, что Бернуэн накануне смерти кардинала исчез куда-то часа на два. Таким образом, Луи XIV вдруг стал богатейшим из христианских королей — в его личной казне имелось до 20 000 000, которым он никому не был обязан отчетом.
Первой заботой короля стало установление правил этикета, поскольку Луи XIV сразу обнаружил то благоговение к своей особе, которое придворные позднее довели до обожания. В свои 23 года Луи действительно был, несмотря на воспитание, быть может, сознательно оставляемое кардиналом без должного внимания, образцом красоты и благородства. Король был несколько выше среднего роста, чего добавлял высокими каблуками; роскошные его волосы развевались как у королей первого или второго поколения; он имел большой нос красивого рисунка, румяные приятные губы, голубые глаза и величественный взгляд; наконец, медленный с ударениями говор сообщал словам его важность не по летам. Все это бросалось в глаза, особенно, когда рядом с королем находился его брат Филипп, герцог Анжуйский. Нрава тихого, даже женственного, с пламенной храбростью, совершенный тип в физическом и нравственном отношениях того изнеженно-рыцарственного дворянства, которое окружало последнего Валуа и ознаменовало его царствование пороками и доблестями, герцог Анжуйский с досадой переносил то превосходство,
То же произошло с Анной Австрийской, столь могущественной в первые годы опеки над сыном. Сначала Мазарини мало-помалу лишил ее той власти, которую она старалась сколько могла удержать. По смерти кардинала она собралась было вернуть себе потерянное влияние, но при первых же проявлениях этих намерений Луи XIV дал ей ясно понять, что выраженное им решение царствовать самому, принято давно и он не допустит никаких ограничений. После этого нового разочарования королева-мать решила удалиться в Валь-де-Грас, где главным ее развлечением стали цветы. Впрочем, королева-мать в это время уже страдала от болезни, которая ее погубила — первые язвы рака показались на груди Анны Австрийской.
Несмотря на красоту молодой королевы, которой король восхитился при первой встрече, он ни одну минуту не был влюблен в свою супругу. Конечно, он обращался с ней со всем уважением как с испанской принцессой и французской королевой, но этого было мало для юного сердца, мечтавшего о таком же юном сердце. Всякого рода собрания не нравились королеве, поскольку она видела своего молодого супруга любезным и услужливым, срывающим — как говорит Бюсси Рабютен — розы с тех кустов, которые окружали ее. Единственным развлечением королевы оставались разговоры о родине с королевой-матерью, испанкой по рождению.
С другой стороны, в Лувре образовался новый двор, который еще более увеличил недовольство королевы. Еще при жизни кардинала был утвержден проект вступления в брак герцога Анжуйского с бедной английской принцессой Генриеттой, оставляемой скупостью Мазарини без дров в Лувре и которую Луи XIV долго держал вдали от себя из презрения к девочкам. Однако девочка выросла и положение ее изменилось — Генриетте исполнилось 17 лет, и она была родной сестрой английского короля Карла II.
Ее мать, английская королева, получив известие, что Карл II вернул отцовский престол, немедленно выехала в Англию. В Лондоне на Генриетту обратил внимание герцог Букингем, сын того самого Букингема, который усыпал жемчугом свой путь к королеве Франции. Собственно, молодой Букингем сначала любил вторую дочь английской королевы, но Генриетта лишила его и того небольшого ума, который он имел прежде. Между тем ее мать получала едва ли не ежедневно от герцога Анжуйского письма с убедительными просьбами вернуться во Францию, поскольку герцог очень торопился заключить брак с Генриеттой, полагая, что это доставит ему более независимое положение и некоторое состояние. Английская королева собралась, уступая этим настояниям, несмотря на плохое время года. Король проводил мать и сестер на один день пути от Лондона, герцог Букингем проследовал далее с прочими придворными, испросив разрешение проводить королеву и Генриетту во Францию.
Первый день плавания был благополучен, но на следующий корабль стал на мель и мог потерпеть крушение. Букингем при виде опасности, угрожающей принцессе, обнаружил перед всеми свою страсть. Впрочем, корабль удалось снять с мели и отвести в ближайшую гавань. В это время Генриетта заболела сильнейшей лихорадкой, что было следствием кори — новая опасность для прекрасной невесты и новые сумасбродства Букингема, поэтому королева-мать по прибытии в Гавр, где предполагалось несколько дней отдыха, отправила герцога в Париж с извещением о визите. Таким образом Анне Австрийской довелось увидеться с сыном того, которого некогда любила.
Получив известие, герцог Анжуйский поспешно выехал навстречу и до самой женитьбы продолжал выказывать своей невесте все должное внимание, которое можно было бы принять за любовь, «если бы, — как говорит г-жа Лафайет, — не было бы всем хорошо известно, что чудный дар воспламенить сердце этого принца не был дан ни одной женщине на свете».
В свите герцога Анжуйского находился его задушевный друг граф де Гиш — самый красивый, изящный, любезный и храбрый из всех придворных вельмож, прекрасные качества которого омрачались тщеславием и надменностью. И первым занятием для Букингема стала ревность к де Гишу, который в это время был уже увлечен г-жой Шале, дочерью герцога Мармутье. Букингем был ревнив так, что это возбудило подозрения герцога Анжуйского, и он обратился к обеим королевам-матерям, которые постарались его успокоить. Герцог Анжуйский, сам по природе весьма ревнивый, несколько успокоился, когда получил обещание, что Букингем, проведя при французском дворе соответствующее приличиям время, возвратится в Англию.