Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Матвея нарядили в красную рубаху, плисовые синие штаны и сапоги зелёного сафьяна на мягкой подошве, по-татарски расшитые жёлтым и красным.
Свидетелями были лекарь, дьячок, Пушкарь и огромный чернобородый мужик из Балымер, Яков, дядя невесты. Венчались в будни, народу в церкви было немного, но в тёмной пустоте её всё время гулко звучал сердитый шёпот баб. Около Матвея стояла высокая, костлявая старуха, вся в чёрном, как монахиня, и шипела, перекоряясь с Власьевной.
– Тоже и про твоего хозяина нехорош слушок
– Всё-таки, сударыня моя, не чета он ей...
– Чёт - нечет, судьба мечет, а ты тут при чём будешь?
Матвей думал:
"Что ж отец Власьевну-то не прогнал?"
После обряда невеста попросилась идти домой по улице в венцах и с попом, но отец кратко сказал:
– Не надо!
По церкви поплыл глухой и грозный гул.
Шли домой. Матвей шагал впереди всех без картуза: он нёс на груди икону, держа её обеими руками, и когда, переходя дорогу, споткнулся, то услышал подавленный и как будто радостный крик Власьевны:
– Ой, запнулся!
Всю дорогу вслед за свадебным шествием бежала пёстрая собака; иногда она обгоняла людей; высокая старуха, забегая вперёд Матвея, грозила собаке пальцем и шипела:
– Чтоб те розорвало, окаянную!
А чернобородый мужик на всю улицу сказал:
– Пёстрое житьё-то сулит!
Пришли домой, на дворе бабы начали о чём-то спорить, молодая испуганно глядела на них голубыми глазами и жалобно говорила:
– Тётеньки, не знаю я, как это...
– Где хмель-от?
– спрашивала чёрная старуха.
А кто-то злорадно удивлялся:
– Не знаи-ить, бабоньки, ай да молодуха! Не знаить, слышите!
Толстая баба, похожая на двухпудовую гирю, дёргала молодую за рукав, убеждая:
– А ты - во-ой! Ты вой!
И вдруг молодуха, вытаращив глаза, пронзительно запела:
Ой, бедная я, несчастная,
Ни подружек у меня, ни сватеек,
Ни отца родного, ни матери,
Не подарят мне, сиротинушке,
Ни овечки, ни телёночка...
– Дура!
– строго и презрительно закричала чёрная старуха.
– Это когда надо было выть? Перед церковью, ду-урёха!
Отец растолкал баб, взял молодую за руку и, ласково усмехаясь, сказал:
– Ты погоди - побью, тогда и взвоешь.
Пришли поп, дьякон и дьячок Коренев; все гости ввалились со двора в комнаты, толкаясь, уселись за стол и долго в молчании ели свадебную лапшу, курник (большой слоёный пирог - Ред.), пили водку и разноцветные наливки.
Матвей сидел обок с мачехой, заглядывая в глаза её, полно налитые слезами и напоминавшие ему фиалки и весенние голубые колокольчики, окроплённые росой. Она дичилась его, прикрывала глаза опухшими ресницами и отодвигалась. Видя, что она боится чего-то, он тихонько шепнул ей:
– Отец-то добрый...
Она вздохнула.
Пока за столом сидели поп и дьякон, все ели и пили молча, только Пушкарь неугомонно рассказывал что-то о военном попе.
– Хоть я, говорит, человек безоружный, но за уши вас оттаскать могу! Да и цап его за ухо, юнкера-то!
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно:
– Не дело, боярин Савёл Иваныч, что обряда ты ни в чём соблюдать не хочешь, и тебе, Палагея, знать бы - не дело делаешь! В дом ты пришла заздравной чары гостям не налила...
Отец чмокнул губой и громко проговорил:
– Налей сама да и вылакай, - ведьма!
– Брось, матушка!
– сказал Яков, махнув рукой, и стал насыпать ложкой в стакан водки сахарный песок.
Баба, похожая на гирю, засмеялась, говоря:
– Какие уж порядки да обряды - цветок-от в курнике воткнут был совсем зря: всем ведомо, что невеста-то не девушка! Сорван уж давно цветочек-от!
Мачеха, наклоня голову, быстро перекрестилась; наклонив голову, Матвей услыхал её шёпот:
– Богородица... благословенная...
Отец встал и рявкнул на баб:
– Цыц!
Словно переломившись в пояснице, старуха села, а он широко повёл рукой над столом, говоря спокойно и густо:
– Вас позвали не уставы уставлять, а вот - ешьте да пейте, что бог послал!
– А я не хочу есть!
– заявил Яков, громко икнув и навалившись грудью на стол.
– Ну, пей!
– А я и пить не хочу! Вино твоё вовсе не скусно.
– То-то ты сахару в него навалил!
– А тебе жаль?
Чернобородый мужик ударил ладонью по столу и торжествующе спросил:
– Ж-жаль?
– Ну, сиди!
– сказал отец, отмахнувшись от него рукою.
Все кричали: Пушкарь спорил с дьячком, Марков - с бабами, а Яков куражился, разбивал ложки ударом ладони, согнул зачем-то оловянное блюдо и всё гудел:
– И сидеть не хочу! Я - гость! Ты думаешь, коли ты городской, так это тебе и честь?
Отец презрительно чмокнул и сказал:
– Эка свинья!
– Кто?
– спросил Яков, мигая тупыми глазами.
– Ты!
Чернобородый мужик подумал, поглядел на хозяина и поднялся, опираясь руками о стол.
– Матушка! Марья!
– плачевно крикнул он.
– Айдате отсюда!
Вскочила молодая, заплакала.
– Дяденька Яков! Баушка Авдотья, тётенька...
– Молчи!
– сурово сказал отец, усаживая её.
– Я свиньям не потатчик. Эй, ребята, проводите-тка дорогих гостей по шее, коли им пряники не по зубам пришлись!