Жизнь на палубе и на берегу

Шигин Владимир Виленович

Два дюжих матроса выносили на шканцы источающую великий аромат начищенную до сияния медную ендову – специальный большой медный сосуд, в древнерусском стиле (на каждом корабле была своя особая и неповторимая ендова) в отличие от англичан, у которых вино выносилось в заурядных деревянных кадушках.

Ендову торжественно устанавливали на особом табурете, покрытом чистой парусиновой подстилкой. На верхний, открытый край ендовы клалась чистая дубовая дощечка, а на нее ставилась чарка. Форма чарки также была выполнена в старом русском стиле. По команде «К вину и обедать» все имеющие дудки делали первый, предварительный призывный сигнал. По этому сигналу все унтер-офицеры и боцманы располагались вокруг ендовы. По кивку вахтенного офицера боцманматы становились в круг и, страшно надувая щеки, выдували в свои дудки троекратно самый главный флотский сигнал – «К вину». Этот любимый сигнал именовался матросами «соловьем». Так и говорили: «Соловьи свистят к вину!». Мгновенно корабль оживал, матросы сбегались и быстро выстраивались

по вахтам. После этого в порядке старшинства, начиная с боцмана, каждый унтер-офицер с почтительно-торжественным лицом подходил к ендове, зачерпывал вино и, подставляя ладонь левой руки под чарку, чтобы ни одна капля не упала на палубу, с чувством полного блаженства на лице медленно ее выпивал. Черпать вино самому из ендовы было негласной привилегией унтер-офицеров, когда те выпивали свои чарки, наступал черед матросов. Баталер (из грамотных) зачитывал по списку первую фамилию. Названный выходил и, обнажив голову (!), перекрестившись, принимал от баталера с великим почтением чарку. Затем, стараясь не пролить ни капли, опрокидывал ее в себя. Отходя в сторону, кланялся всему честному народу, и говорил какой-нибудь прибауткой:

– Чарка не диво, пивали вино да пиво!

А то и просто вытирая рот своей просмоленной пятерней, подмигивал ждущим своей очереди:

– Ох, да и крепка сегодни, зар-ра-за!

Ожидающие своей очереди, на каждую шутку реагировали обычно весьма оживленно.

Баталер, тем временем, тщательно отмечал свинцовым карандашом в шнуровой книге фамилию выпившего, чтобы не дай бог не смог затесаться в очередь еще раз, ибо этакие ухари имелись на каждом судне.

Вот, наконец, в списке отмечен последний выпивший, а боцманматы уже свистят «К каше».

Разумеется, регулярное употребление водки и вина вызывало стойкую привычку к каждодневным возлияниям, что пагубно влияло на здоровье, а порой и на службу в целом. Поэтому некоторые адмиралы искали способы если не пресечь пьянство во флоте вообще, то хотя бы снизить его масштабы. Один из таких способов предложил в середине XVIII века адмирал Джордж Вернон. Суть его заключалась в том, что шестидесятиградусный ром заменялся неким подобием коктейля (одна треть рома и две трети воды с добавлением лимонного сока и сахара). Изобретение это было принято адмиралтейством и, в общем, одобрено моряками. Однако приготовление коктейля Вернона позволило греть на нем руки тем, кто заведовал матросским снабжением. Ведь чайная ложка рома, недолитая в каждую матросскую порцию, к концу плавания оборачивалась целым капитальцем. А если учесть, что деяния подобного рода совершались, как правило, коллективно (кто-то недоливал, кто-то «не замечал» недолива, а кто-то сдерживал негодование матросской массы), станет ясно, что матросы теряли далеко не одну ложку своей законной порции спиртного.

Судя по всему, данные злоупотребления не прибавили адмиралу Вернону популярности в среде тех, о чьем здоровье он так заботился. Во всяком случае матросы английского флота дали ему непочтительно-фамильярное прозвище, в основе которого лежало нарушение адмиралом формы одежды. Дело в том, что, будучи в преклонных годах, адмирал носил плащ неустановленного покроя из ткани «грогам». Вот и придумали флотские остряки борцу за матросскую трезвость кличку «старый грог». А изобретенный им коктейль из «напитка старого грога» со временем превратился просто в грог. При этом он весьма быстро приобрел популярность даже у людей, не имеющих никакого отношения к морской службе. Сам Бетховен воспел его в своей «Шотландской застольной».

В честь наполненной водкой рюмки сочинялись целые песни и в российском флоте:

Друзья, нашу песню споем;веселье – кумир нашей жизни.Ура! Выше рюмки! Мы пьемздоровье любимой Отчизны!Разгульное море давномы матерью нежной считаем,Нас холит, лелеет оно,мы счастливы в море бываем.Мы бури встречаем шутя,сердца наши страха не знают, —Беспечный моряк, как дитя,под шум непогод засыпает.Мы весело, дружно живем,Скажите: знакомо ль нам горе?Ура! Выше рюмки! Мы пьемво славу родного нам моря!На душных для нас берегахкипят щепетильные страсти.Ложь, зависть таятся в сердцах.Все жаждут богатства и власти.Меж нами, друзья, никогдани лести, ни лжи не бывает,А совесть и правда всегдадушой моряка управляют.Мы весело дружно живем.Нам славы, богатства не надо.Ура! Выше рюмки! Мы пьемза здравие нашей бригады!Друзья, вот пример перед вами,для

всех нас святой образец,Прямой, уважаемый нами,любимый и нежный отец.Пусть мы тоже будем достойнылюбимыми быть, как и он,И долгий путь жизни спокойно,с душой столь же чистой, пройдем.Ему в честь мы песню поем!Звучнее греми, моя лира!Ура! Выше рюмки! Мы пьемза здравье отца-командира!Пройдут чередою года, судьба разлучит нас, быть может.Но дружбы ничто, никогдаиз сердца изгладить не может.И если случится, что мыопять встретим старого другаБлиз милой, любимой жены,отцом средь семейного кругаЕму крепко руку пожмем,про молодость вспомним былую.И, рюмки наполнив вином,споем нашу песню морскую!

Из воспоминаний художника-мариниста А. П. Боголюбова об употреблении спиртного на флоте в 40-х годах XIX века: «Говорят, ныне пьют меньше во флоте.

Это правда, что очень похвально. Но в наше время мы пили горькую и, к сожалению, было между нами какое-то молодечество в пьянстве. Не легенда, а истина, что лейтенант Владимир Ильич Мицкевич выпил гитару водки. Это что за мера, вы скажете? А вот какая. Сидели раз в новом флигеле у Савицкого, тут же жил певец-гитарист Гогликов. Он был в этот день в карауле, но инструмент его ходил из рук в руки. Пили споро, и дошли до пари о том, кто сколько может выпить в течение суток. Говорили о полуштофе, штофе, о двух – все было мало. Взоры обратились на лежащую на столе гитару. Ее приняли за меру, и решено было, что Мицкевич ее выпьет в течение суток. Долго не думали, послали за водкой – и точно, к утру гитара была уже суха, а Мицкевич только завалился спать на целые сутки. Это был прекрасный человек, грубоватый, правда, но хороший служака, добрый. Родине после он служил в Американской компании долго, командовал в Тихом океане клипером, который сгорел. Умер он в Москве, служа в Городской управе в чине контролера. Конечно, о питье впоследствии и помину не было, но оно его сгубило.

Рассадником пьянства был 16-й экипаж Шихманова, где я служил прежде. Командир наш отыгрывал гуманного! А потому самых горьких пьяниц, как лейтенанты Карпов, Разводов, Есаулов и мичман Шульгин (разжалованный в матросы за пьянство и буйство и после дослужившийся опять до первого чина), он брал к себе, говоря начальству: „У меня все будет хорошо“ – и тем губил этих господ, которые постоянно лежали в белой горячке, вследствие чего Иван Николаевич Карпов сгорел. Разводов покончил после ударом, а Шульгин повесился. Пили везде ровно и этого не замечали.

Натура моя была крепчайшая, я только бледнел, но ум пропил – много что раза три в жизни. Раз, возвращаясь зимой ночью с какой-то попойки, я был во хмелю. На парах начал буянить с братом и Эйлером, отстал от них. Вижу, тянется передо мной вереница говночистов. В пьяной башке мелькнула мысль, что они близко проедут около моего дома, я присел на полозья одного из ящиков и, несмотря на ароматы, сейчас же заснул. И каково было удивление, когда меня разбудили ночные деятели уже далеко за городом на кронштадтской косе, куда это добро сваливалось. Хмель прошел разом, и я побрел домой, проклиная судьбу, и притащился к себе, когда уже светало. Черт меня дернул нарисовать себя в этом плачевном виде, и тогда молва сделалась всеобщею, несмотря на то, что я показывал карикатуру только приятелям…»

Если младшие офицеры пили в свободное от службы время, то у адмиралов питие водки было предусмотрено службой. В адмиралтейств-коллегии в течение всего XVIII века заседания начинались в 11 часов пополудни. После часа напряженной работы адмиралы с чувством исполненного долга дружно прикладывались под полуденную пушку к традиционной рюмке, а зачастую и не к одной. Этот «предрюмочный» час с 11 до 12 часов пополудни почтительно именовался «адмиральским часом». Привычка начальства быстро была усвоена и капитанами кораблей, которые тоже стали строго соблюдать «адмиральский час», говоря при этом: «Адмиральский час пробил, пора и рюмку пить!». Затем традицию освоили и остальные офицеры, а затем она докатилась и до матросских низов в виде ежедневной полуденной чарки с последующим отдыхом. Ныне идея адмиральского часа на кораблях нашего флота сведена лишь к послеобеденному часовому отдыху, а ведь как все красиво начиналось!

Из воспоминаний об адмирале Ханыкове: «Адмирал был очень хорошо расположен к офицерам и пассажирам и всегда приглашал их к обеду. Обеды эти сопровождались живыми разговорами и тостами, которые всегда предлагал сам адмирал. Первым тостом был „добрый путь“, затем присутствующие и отсутствующие „други“, как он выражался, затем „здоровье глаз, пленивших нас“, „здоровье того, кто любит кого“ и прочее. Во всех этих „здоровьях“ портвейн играл главную роль. К концу обеда графины были пусты, и часто подавались следующие, особенно, когда обед был более оживлен».