Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— А ты чем хуже или, к примеру, лучше меня, Влас Егорыч? Мы из одного дерева, из одной колоды вытесаны. Я да ты — оба хрестьяне. Землей живем. Стало быть в одних мыслях ходим.
Власа уязвило. Он нахмурил брови и опустил глаза.
— Как бы не так! — возразил он. — Имеется отличка. У тебя, может, мысли в одну сторону, а у меня — в другую! Ты вот эвон каким хозяином жил да не тужил, а я горб свой гнул весь век!.. Конечно, тебя прищемило, ты и нивесть что говоришь.
— А тебя не прищемило? — прищурился Некипелов.
— Меня?! — Влас слегка смутился. — Меня
— Ну одним словом, коротко говоря — прищемили тебя, — ухватился Некипелов, но потянувшись к Власу. — Раззор тебе произвели, от семьи заставили уйти...
— Я сам ушел. Сам!
— Это все едино. Через душу твою переплюнули, ты и ушел. Это все едино, что заставили, что совесть твоя тебя с места окаянного тронула... Все едино!.. И нечего тебе за нонешние порядки держаться да нонешним правителям в ножки кланяться. Православный ты, богобоязненный человек, русский, одним словом, а на поводу можешь оказаться у всякого нехристя. И ежели тебе по-совести...
— Что ты мне все совестью да совестью в глаза тычешь? — вскипел Влас, которого этот бесконечный разговор уже тяготил. — Если по-совести говорить, так я от таких слов, какие ты мне загибаешь, давно отплеваться должен бы был, а то и того хуже...
— Та-ак!? — Некипелов оперся волосатыми кулаками в стол и слегка приподнялся, словно всплыл над ним. — Та-ак! Может, доносить станешь?!
Влас покраснел, глаза его заблистали. Он вспомнил свой недавний разговор с Феклиным, и ему даже показалось, что пред ним сидит именно Феклин, злой, взъяренный и чем-то отталкивающий от себя, а не старый земляк и сосед Никанор Степаныч.
— Может, доносить хочешь? — повторил Некипелов. — Доноси! Предавай! За тридцать серебренников... Как Июда Христа! Беги...
— Оставь, Никанор Степаныч, — отодвигаясь от стола, от Некипелова, брезгливо сказал Влас. — Оставь. Твоей судьбе судьей я не стану. Ну, не пара я тебе. Это попомни... Прощай!
Некипелов сжал губы и опустил, потупил глаза. Влас быстро шагнул к дощатой двери, толкнул ее и вышел.
На улице он шумно вздохнул в себя свежий воздух.
Глава седьмая
Марья долго не могла взять в толк, по какой причине и для чего в коммуне стали делить людей, как ей казалось, на разные сорта. Собрание бедноты, на котором она сама не была и о котором по деревне ползли самые невероятные и нелепые сведения, растревожило и смутило ее.
Но не одна Марья была встревожена и смущена. Нашлись многие, такие же, как и она, бывшие середняки, которые в этом небывалом для них собрании бедноты увидели для себя какую-то угрозу. А тут еще со стороны угрозу эту стали раздувать некоторые единоличники, те, которые выжидательно и тревожно посматривали на коммуну. И если до собрания слухи о нем и предположения были смутными и неясными, то теперь, назавтра после него, у досужих и легковерных крестьян, у тех из них, кто привык хватать всякую молву с налету и, не разжевав ее как следует, пускать с прикрасами дальше, нашлась горячая работа.
На утро после собрания, когда уже катились и множились нелепые слухи, Марья спросила Веру, жену Василия:
— Василий-то твой, сказывают, в управители, в уставщики пролез, командиром над нами всеми ставит себя!?
— С чего это ты, Марья Митревна, — посмеялась Вера, внутренне польщенная, — Василий и в мыслях не доржит об этим.
— Не доржит! А вот, сказывают, бушует он, кулаков промеж нас ищет. Гнать коих из коммуны собирается... И что это такое! Давно ли всех тащили сюды, а теперь наоборот!
— Василий тут не при чем. Повыше его имеются... Не спорю, мужику моему, Василию-то, нонче ход не тот, что раньше. Дак это оттого, Марья Митревна, что он с головой. Не пропащий какой!
Марья молча взглянула на Веру и подумала: «Ишь! А ведь прежде-то Василий твой совсем пропащий да никудышный был!» Вслух же она добавила:
— Узнала бы ты у него, как да при чем тут вся ихняя заваруха.
— Ну, узнаю, — снисходительно мотнула головой Вера. — Поспрошаю.
В этот же день в обеденное время, в сельсовет приехали заимочники Степанчиковы и Галкин. Галкин вошел в помещение сельсовета решительно и как-то даже горделиво. Оба брата Степанчиковы всунулись в дверь бочком, присмиревшие, встревоженные.
В сельсовете в эту пору было много народу. Рядом с председателем сидел за столом Василий. Галкин, взглянув на него, сдвинул брови.
— Што делаете? — вместо приветствия громко сказал он, обращаясь к председателю. — По какому закону зорите меня? В каких таких основаниях сено у меня записали, скотишко на заметку взяли?
— Обожди! — коротко ответил председатель и отвернулся от Галкина.
— Мне ждать недосужно! — заносчиво возразил Галкин. — Работа в поле стоит. Сам знаешь...
— Обожди, обожди! — вмешался Василий.
— А ты тут при чем? — зло поглядел на него Галкин. — Мы кажись, не выбирали тебя в совет! Твоей власти в этом деле покамест еще нету!
Председатель примирительно остановил Галкина:
— От бедноты поставленный он. Имеет основание.
— Имею основание! — сверкнул глазами Василий. — Кабы не имел, не лез бы!
Продолжая свое дело, председатель вытащил из желтой обертки лист бумаги, испещренный именами. Василий наклонился к нему и что-то тихо сказал. Председатель отложил бумагу, и недовольно скривил губы и вздохнул.
— В таком разе, — вяло промолвил он, — как говорится, пересмотр положения. Которые ранее без дивидуального, а установлено, что ошибочно. Вот ты, к случаю, Галкин. Из середняков тебя вычеркиваем...
— С каких это оснований! — привскочил Галкин. — У меня ни работников, ничего другого!
— С таких оснований, — внушительно пояснил Василий, потянув к себе от председателя лист, и лицо его покрылось пятнами, — с таких, что замечаем повадку твою и положение...
— За зубы расплачиваешься!? — вскипел Галкин. — Отыгриваешься на мене?! Силу взял! Не рано ли?!.