Жизнь начинается сегодня
Шрифт:
— Вот, вот! Дело в людях. С непривычки туго кажется, некоторые и скисают.
— Которые от пустяков скисают, тем и артелью не утрафишь!
— Я не говорю о таких, о лодырях да о неспособных к работе. Но замечается в иных местах, что трудящие и преданные люди теряются, навыка у них нету к коммуне. Тут у вас, сам, наверно, замечал, хорошие мужики, бывает, за брехунами, за шептунами идут. А отчего? Оттого, что кое-которые в коммуну на иждивенье пришли, требуют всего от колхоза, а сами не наблюдают полностью общего интереса. И здесь вот образовалось такое: кинулись
— Мы маловеров и которые ноют по головке не гладим!
— Одним командованьем делу не поможешь, — вмешался Николай Петрович, внимательно следивший за разговором. — Надо, сам знаешь, товарищ Зайцев, на сознательность нажимать...
— Меня этому учить, пожалуй, не приходится, — сумрачно возразил Зайцев.
— Я не учу. Я замечаю, как у нас насчет сознательности не шибко чтоб...
— Ведется работа. А если слабо, так сами виноваты и поднажать надо. Со всей серьезностью!
Лундин, заметив, что беседа уползает в сторону, вернул ее на верное место:
— Коллективизацию провели на большие проценты. У вас надо считать свыше восьмидесяти. А сколько раз вам пришлось уже очищаться от негодного элементу? Выходит, что худо раскулачивали. Оставили на-племя не малое число злостных кулаков...
— Каленым железом выжигаем их!.. — зажегся протестом Зайцев.
— Об этом не спорю. И все-таки: чьи руки Синюхина толкали пособлять Оглоблина угробливать? Кто амбары поджигал? Кто мост портил? Вот они, остаточки кулацкие.
— До них, до кулаков, добраться трудно. Я об этом болею.
— Тебе не в упрек говорится. Я знаю. А высказываю я такое мнение: свалили в одну кучу, в коммуну, всяких — и бедняков со середняками, и скрытых кулаков да подкулачников, вот от этакой-то мешанины и получается вроде развал. Одна паршивая овца, как говорится, все стадо может испортить. А одна ли в нашем стаде паршивая?
— Паршивых много, — подтвердил Николай Петрович. — Но и того забывать не след, что среди бедноты сознательность растет. Значит, вроде противоядия!
— Теперь разговор о другом. — Зайцев ткнул выкуренную папироску в блюдце и потянул другую из измятой коробки. — О другом. Произошла осечка с планом. Три чети плана, это худо! Никуды не годится! А все отчего?..
Николай Петрович перехватил готовый ответ Зайцева и по-своему закончил за него:
— Оттого, что, пожалуй, план высокий был...
— Ого! — усмехнулся Лундин. — За чужим хвостом бежишь? Насчет нереальности плана! Старо, брат!
— План, хоть его и до меня устанавливали, — решительно заявил Зайцев, — совершенно исполнимый. Напрасно ты, Николай Петрович...
— Давай считать, — наливаясь горячей решимостью, тихо заявил тракторист. — Проверим по цифрам...
— Цифры — вот они у меня! — выбросил на стол растрепанную тетрадку Зайцев. — Вот все тут!
Николай Петрович вытащил из кармана штанов клеенчатую книжечку, перелистал несколько страничек и ткнул пальцем в строчки цифр.
— У меня тоже они. Те же самые, что и у тебя, товарищ Зайцев. По плану установлено засеять шестьсот семьдесят пять га. Прекрасно. А полных рабочих в коммуне сколь? Сто одиннадцать. Верно? Верно. А мыслимо ли у нас при одном тракторе и при недохватке тягловой силы по шесть полных га на рабочего класть? Мыслимо это, товарищи?
— Есть колхозы, где и по восемь на круг падает, — спокойно возразил Лундин.
— Норма не слишком высокая! — подтвердил Зайцев. — Была бы напористость да добросовестная работа!
Николай Петрович упрямо засопел и качнул головой.
— Теперь поздно толковать об этом, — тоскливо сказал он, — вполне поздно. А коммунаров, я так полагаю, этим планом шарашить не нужно. Отпугивать, что, дескать, не выполнили план и хуже прочих вышли, не надо, говорю!
— По головке, значит, их гладить?! — нехорошо засмеялся Лундин, а Зайцев шлепнул широкой ладонью по столу и угрожающе метнул в Николая Петровича:
— Подрывать хочешь установку? Смотри!..
— Меня пугать нечем... Если у меня такое мнение, я его могу среди товарищей коммунистов говорить. Вполне могу! Чужим не стану говорить, а с партийцем всегда поделюсь. Потому что может вред выйти! Форменный, товарищи, вред. Нам надо коллективизацию закреплять, а не расшатывать. Укреплять!..
— Это наша обязанность, — напомнил Лундин. — Партийная обязанность. Можешь не агитировать нас...
— Азбуке не обучай, — подхватил Зайцев.
— Я никого не обучаю... Только по-товарищески говорю: планом наших коммунаров корить не надо. Свыше сил навалили на них и взыскивать непомерного нельзя!
Зайцев встал и устало расправил плечи.
— Ух, ночи-то сколько! Засиделись... А тебе, — обратился он к Николаю Петровичу, — мой партийный совет: держи при себе твои сомнения и не суйся с ними вперед. Не суйся!..
Разговоры об урезанном пайке в столовой не прекращались. Но они перемешивались с другими: с толками и спорами по поводу недосева.
О невыполнении плана стало известно всем. Об этом кричали пустые незасеянные полосы, тянущиеся на окраинах полей коммуны. Еще больше об этом кричали невзметанные, нетронутые пустоши, ждавшие и так и недождавшиеся плуга.
— Вот она камуна! — смеялись между тем втихомолку редкие единоличники, притаившиеся возле Суходольской. — Самую лучшую землю захватили, а одолеть силов нехватило!
— Нахапали! Ни себе, ни людям!..
Смущение вползало в коммунаров. Как-то так случилось, что они внезапно увидели многое, чего не замечали раньше. Увидели и хмуро задумались.
Особенно думать заставил этот новый человек, Лундин, во все вникавший, ко всему приглядывавшийся и обо всем имевший свое крепкое и непререкаемое мнение. Он не зря бахвалился в столовой, когда в ответ на недовольство коммунаров пищей пообещал цифрами доказать, что работа в коммуне шла до сих пор не совсем на-совесть. В свободный час цифры и числа эти он выложил пред собранием, и мужики потускнели, нахмурились.