Жизнь Наполеона

Стендаль Фредерик

ГЛАВА LV

Мысль о войне с Россией, осуществленная императором, была популярна во Франции с того времени, как Людовик XV, по своему безволию, допустил раздел Польши. Так как Франция, где численность населения не изменялась, расположена посреди государств, население которых увеличивалось, то ей предстояло рано или поздно либо вновь утвердиться на первом месте, либо отойти на второстепенное. Всем монархам нужна была успешная война с Россией, чтобы отнять у нее возможность вторгнуться в среднюю Европу. Разве не было естественным воспользоваться в этих целях моментом, когда Францией правил великий полководец, своим искусством возмещавший огромные невыгоды положения этой страны? Помимо этих причин общего порядка, война 1812 года являлась естественным следствием Тильзитского мира, и справедливость была на стороне Наполеона. Россия, давшая слово не допускать английские товары, не смогла выполнить свое обязательство. Наполеон вооружился, чтобы покарать ее за нарушение договора, которому она обязана была своим существованием, ибо в Тильзите Наполеон имел возможность сокрушить ее. Отныне государи будут знать, что никогда не следует щадить побежденного монарха.

ГЛАВА LVI

Немногим более столетия тому назад местность, где построена прекраснейшая из столиц - Петербург, была пустынным болотом, а все окрестные области находились под властью Швеции, в те времена союзницы и соседки Польши, - королевства, насчитывавшего семнадцать миллионов населения. Со времен Петра Великого Россия твердо верила, что в 1819 году, если только у нее хватит на это энергии, она будет владычицей Европы и что единственной державой, способной ей противостоять, будет Америка. Мне могут сказать, что это значило загадывать очень далеко; посмотрите, какое огромное расстояние отделяет нас от Тильзитского мира 1807 года! С момента его заключения все военные предсказывали, что если когда-либо произойдет война между Россией и Францией, она будет иметь решающее значение для одного из этих двух государств; и лучшие шансы были не на стороне Франции. Ее кажущееся превосходство зависело от существования одного человека. Силы России быстро возрастали и зависели от естественных условий; вдобавок Россия была неприступна. Для русских существует лишь одна преграда, а именно знойный климат. За три года они в своей молдавской армии потеряли от болезней тридцать шесть генералов и сто двадцать тысяч солдат. Поэтому Наполеон имел все основания стремиться остановить Россию, пока во Франции абсолютным монархом был великий человек.

Римский король, рожденный на престоле, по всей вероятности, не стал бы великим человеком, а еще менее - деспотическим государем. Рано или поздно Сенат и Законодательный корпус приобрели бы известную силу, и нет сомнения, что господство французского императора после смерти Наполеона рухнуло бы и в Италии и в Германии. Благодаря своим связям со Стокгольмом и Константинополем Польша была надежным оплотом для средней Европы. Австрия и Пруссия по глупости, а Людовик XV по своей бездарности содействовали разрушению этого единственного залога будущей их безопасности. Наполеон не мог не стремиться восстановить этот оплот. Быть может, история осудит его за то, что в Тильзите он заключил мир; если только он имел возможность поступить иначе, это была великая ошибка; русская армия была истощена и ослаблена, и сам Александр видел все ее недостатки. "Я выиграл время", - сказал он после Тильзита, и никогда еще отсрочка не была лучше использована. За пять лет русская армия, и без того чрезвычайно храбрая, получила организацию, немногим уступающую французской, обладая вдобавок тем огромным преимуществом, что четыре русских солдата обходятся своей родине не дороже, чем Франции один ее солдат. Все русское дворянство в той или иной мере заинтересовано в коммерческих выгодах, требующих мирных отношений с Англией. Когда государь оказывает ему противодействие, оно его устраняет; поэтому России так же необходимо было воевать с Францией, как Франции - воевать с Россией. Если война была неизбежна, то правильно ли поступил Наполеон, объявив ее в 1812 году? Он опасался, что Россия заключит мир с Турцией, что английское влияние в Санкт-Петербурге усилится и, наконец, что неудачи в Испании, которых уже нельзя было скрывать, дадут его союзникам смелость вернуть себе былую независимость. Некоторые из его советников пытались доказать ему, что было бы благоразумно послать еще восемьдесят тысяч человек в Испанию и довершить начатое там дело, прежде чем "ринуться в северные дебри" (подлинное их выражение). Наполеон ответил, что считает более благоразумным задержать английскую армию в Испании. "Если я выгоню их оттуда, они высадятся в Кенигсберге". 24 июня 1812 года Наполеон во главе четырехсоттысячной армии перешел Неман у Ковно. Вся средняя Европа пыталась уничтожить будущего своего властелина. Начало кампании ознаменовалось двумя крупными политическими неудачами. Турки, люди столь же глупые, как и порядочные, заключили с Россией мир, а Швеция, трезво оценив свое положение, выступила против Франции. После битвы под Москвой Наполеон получил возможность отвести войска на зимние квартиры и восстановить Польшу, в чем и состояла истинная цель войны; он достиг этого почти без борьбы. Из тщеславия и желания загладить свои испанские неудачи он решил взять Москву. Этот неосторожный шаг не имел бы вредных последствий, если бы император остался в Кремле не более трех недель, но посредственность его политического дарования проявилась и здесь: она была причиной того, что он потерял свою армию. Наполеон занял Москву 14 сентября 1812 года: ему следовало выступить оттуда 1 октября. Он стал жертвой ложной надежды заключить мир: если бы Москва была им эвакуирована своевременно, ее героическое сожжение[1] было бы смешным. Около 15 октября, хотя погода стояла прекрасная и морозы не превышали трех градусов, всем стало ясно, что надо срочно принять какое-нибудь решение; возможны были три плана: 1) отступить к Смоленску, занять линию Днепра и дать Польше прочное устройство; 2) перезимовать в Москве, питаясь запасами, найденными в погребах и подвалах, и пожертвовав лошадьми, мясо которых можно было засолить, а весной двинуться на Петербург; 3) и, наконец, третий: пользуясь тем, что русская армия, 7 сентября[2] понесшая сильный урон, отступила влево от Москвы, фланговым движением двинуться вправо и занять беззащитный Петербург, жители которого отнюдь не испытывали желания сжечь город. При такой ситуации заключение мира было бы обеспечено. Если бы французская армия обладала энергией, окрылявшей ее в 1794 году, был бы принят именно этот план; но одного только разговора о нем было бы достаточно, чтобы привести в содрогание наших разбогатевших маршалов и вылощенных бригадных генералов, вращавшихся в придворных сферах. Одно из неудобств этого плана состояло в том, что пришлось бы в продолжение пяти месяцев быть до известной степени разобщенными с Францией, а между тем заговор Малле показал, каким людям была вверена власть в отсутствие монарха, неусыпно за всем наблюдавшего. Если бы Сенат или Законодательный корпус имели хоть какое-нибудь значение, отсутствие главы государства не явилось бы роковым. Во время похода из Москвы на Петербург левый фланг был бы свободен, и Наполеон мог бы в продолжение целого месяца ежедневно посылать курьеров в Париж и управлять Францией. Назначив регентшей Марию-Луизу, начальником гражданского управления Камбасереса, а военного - князя Экмюльского, можно было наладить дело. Ней или Гувьон-Сен-Сир в Митаве и Риге могли каждый месяц посылать одного - двух курьеров, да и сам Наполеон мог побывать в Париже, так как русская армия в России в продолжение трех месяцев была бы обречена на бездействие. При тамошних жестоких морозах человек может уцелеть только в том случае, если он десять часов в день проводит у печки; русская армия прибыла в Вильну не в лучшем виде, чем наша. Из трех возможных планов выбрали наихудший; по еще хуже было то, что его выполнили самым нелепым образом, потому что Наполеон уже не был тем полководцем, который предводительствовал армией в Египте. Дисциплина в армии расшаталась до грабежей, которые поневоле пришлось разрешить солдатам в Москве, раз их не снабжали продовольствием. Ничто, при характере французов, не является столь опасным, как отступление, а при опасности более всего необходима дисциплина, иначе говоря - сила. Следовало в пространном воззвании объявить армии, что ее ведут в Смоленск; что за двадцать пять дней ей придется пройти девяносто три лье, что каждый солдат получит по две бараньих шкуры, по подкове, по два десятка гвоздей и по четыре сухаря; что на каждый полк можно дать не более шести повозок и ста вьючных лошадей; наконец, что в продолжение двадцати пяти дней всякий акт неповиновения будет караться смертной казнью. Всем полковникам и генералам должно было быть предоставлено право выносить при участии двух офицеров смертные приговоры солдатам, уличенным в мародерстве и неповиновении, и немедленно расстреливать виновных.

Следовало подготовить армию к походу достаточным питанием в течение недели и раздать немного вина и сахару. По пути из Витебска в Москву солдатам пришлось сильно голодать, так как из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось остаться в Польше без хлеба. Наконец, приняв все эти меры, следовало возвратиться в Смоленск, по возможности уклоняясь от той опустошенной во время продвижения к Москве дороги, на которой русские сожгли все города: Можайск, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж и т. д. По всем этим пунктам поступили как раз обратно тону, что предписывалось благоразумием. Наполеон, уже не решавшийся приговорить к расстрелу хотя бы одного солдата, тщательно избегал всякого напоминания о дисциплине. На обратном пути из Москвы в Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами, они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени, оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего, то вскоре под ружьем остались одни только солдаты героического склада или же простофили. Во время отступления солдаты неоднократно говорили мне (хотя я не могу этому поверить, так как не видел такого приказа), что князь Невшательский приказом по армии, объявленным в Москве около 10 октября, разрешил всем солдатам, чувствовавшим себя не в силах делать по десять лье в день, покинуть Москву, не дожидаясь выступления армии. Умы немедленно разгорячились, и солдаты начали прикидывать, во сколько дней они могли бы добраться до Парижа.

[1] Пожар в Москве начался в ночь с 14 на 15 сентября. [2] При Бородине.

ГЛАВА LVII

Наполеон говорил: "Если я добьюсь успеха в России, я буду владыкой мира". Он потерпел поражение - не от людей, а от собственной своей гордыни и от климатических условий[1], - и Европа начала вести себя по-иному. Мелкие государи перестали трепетать, сильные монархи отбросили колебания; все они обратили взоры на Россию: она стала средоточием неодолимого сопротивления. Английские министры - люди, имеющие влияние только потому, что они умеют извлекать выгоду из той самой свободы, которую ненавидят, - не учли этой возможности. Россия воспользуется тем положением, которого она благодаря им достигла, чтобы возобновить начинания Наполеона, притом гораздо более успешно ибо ее действия не будут связаны с жизнью одного человека: мы еще увидим русских в Индии. В России никто еще не изумляется господству деспотизма. Он неразрывно связан с религией, и поскольку носителем его является человек кроткий и любезный, как никто другой, деспотизмом так возмущаются лишь немногие философски настроенные люди, побывавшие в чужих краях. Не воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему передать привет своей матери. Россия, подобно Риму[2], имеет суеверных солдат, которыми командуют начальники, столь же просвещенные, как и мы[3]. Когда Наполеон сказал в Варшаве: "От великого до смешного один шаг", - он ясно сознавал, что поток истории изменил свое течение. Но к этим словам он еще прибавил: "От успехов русские осмелеют; я дам им два - три сражения между Эльбой и Одером и через полгода снова буду на Немане". Битвы под Люценом и Вурценом были последним напряжением сил великого народа, доблесть которого уничтожалась мертвящей тиранией. Под Люценом сто пятьдесят тысяч солдат из тех когорт, которые никогда еще не были в огне, впервые приняли участие в сражении. Зрелище ужасной резни ошеломило этих молодых людей. Победа нисколько не подняла дух армии. Перемирие было необходимо.

[1] Было бы ошибкой думать, что зима в 1812 году наступила рано; напротив, в Москве стояла прекраснейшая погода. Когда мы выступили оттуда 19 октября, было всего три градуса мороза, и солнце ярко светило. [2] Монтескье о религии римлян. [3] См. памфлет сэра Роберта Уильсона 1817 года. В 1810 и 1811 годах по приказу русского военного министра все военные распоряжения Наполеона переводились на русский язык и осуществлялись.

ГЛАВА LVIII

26 мая 1813 года Наполеон был в Бреславле. Там он в трех отношениях проявил безрассудство: он переоценил свою армию, переоценил глупость министров иностранных держав и переоценил дружеское расположение к себе государей. В свое время он создал и спас от гибели Баварию, император австрийский был его тестем и тем самым естественным врагом России. Наполеон стал жертвой этих двух громких фраз. Передышкой следовало воспользоваться для того, чтобы вконец истощить покоренные страны и за десять дней до истечения срока перемирия укрепиться во Франкфурте-на-Майне. Все неудачи похода в Россию были бы заглажены, иными словами, в отношении Франции империя не была бы pacчленена: но по ту сторону Эльбы Наполеон уже пользовался влиянием лишь постольку, поскольку он был самым могущественным из европейских государей. Силезская кампания, ведение которой весьма неудачно было поручено маршалу Макдональду, известному одними лишь поражениями, битва под Дрезденом, оставление на произвол судьбы корпуса маршала Сен-Сира, битва при Лейпциге, битва при Ганау - все это представляет собою скопление огромных ошибок[1], совершить которые мог только величайший из полководцев, живших после Юлия Цезаря[2]. Что касается мира, заключить который беспрестанно предлагали Наполеону, то когда-нибудь мы узнаем, было ли во всем этом хоть сколько-нибудь искренности[3]. Лично я считаю, что иностранные кабинеты в ту пору искренне желали мира, так как мне кажется, что они боялись Наполеона. Однако дух приобретения - нечто совсем иное, чем дух сохранения приобретенного. Если бы на другой день после Тильзитского мира гениальность Наполеона целиком заменилась простым здравым смыслом, он и поныне властвовал бы над прекраснейшей частью Европы. Зато у вас, читатель, не было бы и половины тех либеральных идей, которые вас волнуют; вы домогались бы должности камергера или же, будучи скромным армейским офицером, старались бы, выставляя напоказ слепую преданность императору, добиться производства в следующий чин.

[1] Ярость Наполеона после капитуляции Дюпона. Совет, на котором присутствовал г-н де Сен-Валье. Стекла окон Тюильри дребезжали от гневных раскатов голоса Наполеона. Он большими шагами расхаживал взад и вперед. [2] Есть человек, который может стать превосходнейшим военным историком этих великих событий: это освободитель графа Лавалета, генерал Роберт Уильсон. Я думаю, во всем, что касается военной стороны дела, "Записки" Наполеона будут вполне точны. [3] См. о переговорах в Праге "Moniteur" за первые числа августа 1813 года и "Annual Register", изданный в Эдинбурге.

ГЛАВА LIX

В Дрездене после битвы двадцать шестого августа Наполеон, по-видимому, стал жертвой ложного представления о чести; он не захотел пойти на уступки. Привычка к верховной власти усилила природную его гордость и ослабила в нем здравый смысл, столь замечательный в более ранние годы. Это полное исчезновение здравого смысла еще более резко проявляется в действиях, касающихся внутреннего управления, В этом году он заставил свой презренный Сенат отменить решение апелляционного суда в Брюсселе, вынесенное на основании постановления присяжных, по делу об антверпенском акцизе. Монарх оказался законодателем, обвинителем и судьей в одном лице; все это с досады на то, что нашлись мошенники настолько ловкие, что сумели обойти установленные им правила. Другое решение Сената свидетельствует о том, что деспот окончательно лишился рассудка. Это решение, нелепое хотя бы уже потому, что оно нарушало установления, именовавшиеся основными законами Империи, гласило, что мир с Англией ни в коем случае не будет заключен, прежде чем она вернет Гваделупу, только что уступленную ею Швеции. Члены Сената, до вступления в него почти сплошь принадлежавшие к числу наиболее выдающихся людей Франции, будучи призваны в Люксембургский дворец, уже не состязались между собой ни в чем, кроме низости. Мужественная оппозиция тщетно пыталась пробудить в них стыд; они отвечали: "Век Людовика XIV снова настал; мы не хотим губить себя и свои семьи". Поскольку заседания не были публичными, принадлежность к оппозиции была связана лишь с опасностями, но не могла принести славы, и будущим поколениям надлежит с особой признательностью запомнить имена Траси, Грегуара, Ланжюине, Кабаниса, Буасси д'Англа, Лануара-Лароша, Коло, Шоле, Вольнея и нескольких других достойных людей, еще и поныне состоящих в оппозиции и подвергающихся оскорблениям со стороны все тех же льстецов, которые лишь переменили хозяина[1]. Наполеон разослал всем своим префектам приказ - поносить короля шведского Бернадота в сотнях адресов, нелепых вдвойне, ибо, покинув Францию, Бернадот стал шведом[2]. Тем временем Веллингтон, побеждая, силою обстоятельств, полководца более искусного, чем он сам приближался к Байонне. Голландия восстала. Сорок четыре жандарма, составлявшие весь гарнизон Амстердама в день, когда произошло самое мирное из всех когда-либо совершавшихся восстаний, не в силах были помешать этой стране отложиться от Франции. Самые неприступные крепости были заняты так же легко, как и деревни. Во внутренних областях Голландии император не оставил ни одного солдата, ни одного снаряда, а самое главное - ни одного дельного человека. Все, что смогли сделать, - это удержать Берг-оп-Зоом, и вскоре французский гарнизон, взяв в плен корпус английских войск, осадивший крепость, явил миру disjecta membra poetae. После отпадения Голландии была опубликована франкфуртская декларация: она предлагала Франции Бельгию и левый берег Рейна; но в чем заключались гарантии этого обещания? Что могло помешать союзникам через месяц после заключения мира возобновить военные действия? Будущие поколения запомнят вероломство, проявленное ими после дрезденской и данцигской капитуляций.

[1] To see (посмотреть) "Размышления" г-жи де Сталь for the names (для имен). [2] См. все тот же "Moniteur". Самыми подлыми из числа людей, подписавших эти адреса, были те, что два года спустя оказались самыми смехотворными и кровожадными роялистами. См. речь г-на Сегье.

ГЛАВА LX

Казалось, что империя рушится, что все ее части валятся друг на друга. Несмотря на эти великие бедствия, у Наполеона была еще тысяча возможностей предотвратить свою гибель. Но он уже не был тем человеком, который командовал в Египте и при Маренго. Дарование заменилось упрямством. У него не хватило духу отказаться от обширных замыслов, осуществление которых он сам и его министры так долго считали обязательным. В трудную минуту он увидел себя окруженным одними льстецами. Этот человек, которого феодалы, англичане и г-жа де Сталь изображают олицетворением макиавеллизма, воплощением злого духа[1], дважды оказался жертвой своего простосердечия: в первый раз - когда он вообразил, что дружеское расположение, которое он вызвал к себе у императора Александра, побудит этого монарха совершить невозможное, а затем - когда он возомнил, что австрийский дом из признательности за то, что он четыре раза пощадил его, вместо того чтобы уничтожить, не покинет его в несчастье. Он говорил, что австрийский император поймет, в какое невыгодное положение его поставит преобладание России. Бавария, в 1805 году созданная им, а в 1809 году спасенная от разгрома, отступилась от него, а при Ганау пыталась нанести ему смертельный удар, что и удалось бы, если бы баварский генерал догадался вырыть на дороге два десятка рвов. Наполеон совершил ту же ошибку, что и все выскочки: он слишком высоко ставил сословие, в которое вступил. Когда Наполеон ехал из Ганау в Париж, он не имел ни малейшего представления о грозившей ему опасности. Он вспоминал восторженный порыв 1792 года; но ведь теперь он уже не был первым консулом Республики. Чтобы одолеть первого консула, надо было одолеть тридцать миллионов человек. За четырнадцать лет своего правления он внедрил в сердца раболепство и взамен несколько наивного республиканского воодушевления развил в них эгоизм, свойственный монархиям. Монархия, следовательно, была восстановлена; монарха можно было сменить, не устраивая подлинной революции. Какую разницу это составляет для народов?[2] На другой чаше весов в течение тех же четырнадцати лет были короли, умиравшие от страха. Стоило им только вспомнить о прославленном доме Бурбонов, как им представлялось положение, в котором они со дня на день могли очутиться. После битвы при Лейпциге интриги на короткое время затихли, и люди, обладавшие подлинными достоинствами[3], получили доступ ко двору европейских государей. Таким образом, вместе с ландштурмом и ландвером в стане союзников воцарились патриотизм и воодушевление, и на службе у них оказались люди, имевшие выдающиеся заслуги. Наполеон сковал воодушевление, и место Карно, который был военным министром в пору битвы при Маренго, занимал теперь герцог Фельтрский.

[1] Собственные слова г-жи де Сталь. Левиафан, кажется, т. II. [2] Если революция произошла, то единственно по причине бездарности министров, стоявших у власти в 1815 году. [3] Г-да Штейн и Гнейзенау.

ГЛАВА LXI

Союзники, собравшиеся во Франкфурте, сами, по-видимому, были удивлены своей удачей. Вначале у них возник план перенести войну в Италию. Они боялись войти в пределы Франции. Им непрестанно мерещилось отступление из Шампани. Наконец они решились перейти Рейн (4 января 1814 года). Наполеон давно уже возвратился в Париж. Мне думается, что он главным образом старался избавиться от того страха, который ему внушал французский народ. Все его декреты касались только снабжения солдат одеждой, ружьями, обувью, - вопроса о духе армии как бы не существовало вовсе. Он задался целью выйти из затруднительного положения, нисколько не поступившись своим величием. Впервые за всю свою жизнь он показал себя маленьким человеком. Жалкие писаки-секретари, именовавшиеся его министрами, а на самом деле только излагавшие его мысли, боялись, как бы он не избил их каминными щипцами, и не смели раскрыть рот. Император создал национальную гвардию. Если во Франции снова настанет террор, что весьма возможно в том случае, если духовенству и дворянству будет предоставлена полная свобода действий, то благодаря национальной гвардии он будет не столь ужасен, как первый. Те, кто лишь наполовину принадлежит к черни, окажутся в рядах этой гвардии, и мелкие лавочники, боящиеся, как бы их не ограбили, устрашат подлинную чернь. Если судьба готовит Франции события иного рода, национальная гвардия также будет полезна тем, что утвердит денежную аристократию. Она сможет сделать менее кровавыми некоторые весьма вероятные эпизоды борьбы привилегий против прав. Все необходимые в этом отношении гарантии национальная гвардия даст при условии, что солдаты ежегодно будут сами выбирать своих офицеров ниже капитанского чина, а на более высокие должности предлагать своих кандидатов. Следовало бы также определить, какая ставка налога дает право на занятие каждой из этих должностей. В январе 1814 года самый энергичный из европейских народов представлял собою, если его рассматривать как нацию, мертвое тело. Тщетно трем десяткам сенаторов поручено было слегка пробудить от сна народ, столь грозный при Карно. Все мы были уверены, что стоит только показать французам красный колпак, - и не пройдет шести недель, как он станет алым от крови всех чужестранцев, которые посмели бы осквернить священную землю свободы. Но властелин заявлял нам: "Лучше еще несколько поражений, чем снова власть народа". И если бы он снова завладел империей, горе тому, кто вздумал бы ослушаться этого приказа! В этот момент Наполеон, несомненно, почувствовал бремя своего сана. Какого действия можно было ожидать от воззваний, обращенных к сердцам народов и начинавшихся с феодальных титулов? Картин героизма? Прилива жертвенной любви к родине? Характерен для этих дней (январь 1814 года) тон заявлений министров, в особенности министра М[онталиве]. Когда один из сенаторов сообщил ему, что у него нет и пятисот исправных ружей, он написал в ответ; "Вооружите воспитанников лицеев; французская молодежь услышала голос своего императора" - и тому подобные громкие фразы, которые самый беззастенчивый журналист нашел бы слишком напыщенными для того, чтобы поместить их в воззвании. Это настолько бросалось в глаза, что мы не раз спрашивали себя: "Уж не изменник ли он?" Наконец - предельное выражение своеволия и непоследовательности, доконавшее Францию и столь похожее на безумие, что будущим поколениям трудно будет поверить, что оно имело место, - в тот самый момент, когда императору нужнее всего было расположить к себе народ, он затеял ссору с Законодательным корпусом. Он обвинил честнейших людей в том, что они продались иностранным державам. Он прервал сессию Законодательного корпуса. Вот что деспотизм сделал с одним из величайших гениев, какие только жили в веках.

ГЛАВА LXII

В Париже утром 24 января Наполеон показал себя великим трагическим актером. Над судьбой Франции тучи постепенно сгущались. Уверенность властелина в успешности борьбы порождала такую же уверенность в народе. Как только в сердца закрадывался страх, все взоры обращались к нему. Он делал смотр парижской национальной гвардии в том самом дворе Карусели, где вся Европа присутствовала на парадах его гвардии; он стоял у триумфальной арки, украшенной благородными трофеями, которых ему так скоро суждено было лишиться. По всей вероятности, славные воспоминания, связанные с этим местом, подействовали на него; он был взволнован; он велел передать офицерам национальной гвардии, чтобы они поднялись в Маршальский зал. Минуту-другую все были уверены, что он предложит им выступить из Парижа и двинуться на неприятеля. Вдруг он выходит из галереи Мира и появляется перед ними, держа на руках сына; он показывает им малолетнего Римского короля: "Я вверяю вам этого ребенка, надежду Франции, а сам отправляюсь в бой, и все мои помыслы будут направлены на то, чтобы спасти родину". Слезы мгновенно выступили на глазах всех присутствующих. Я всю жизнь буду помнить эту душераздирающую сцену. Я сердился на себя за то, что не мог удержаться от слез. Разум непрестанно твердил мне: "Во времена Дантонов и Карно правительство перед лицом столь грозной опасности не пыталось бы воздействовать на людей малодушных и неспособных проявить доблесть, а занялось бы совсем иным делом". Действительно, те самые люди, которые 24 января плакали в Тюильри, 31 марта, когда император Александр проезжал по бульвару, теснились у окон и махали белыми платками: казалось, они обезумели от восторга. Следует отметить, что 31 марта еще не было речи о прославленном доме Бурбонов, и парижане выражали такую радость исключительно потому, что их завоевали.