Жизнь насекомых
Шрифт:
— А чего это ты о танцплощадке заговорил? — спросил Дима.
— Я там был сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь, есть такая игрушка — два деревянных медведя с молотками? Двигаешь деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне.
— Знаю.
— Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а посмотришь вниз — и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.
— Ну и что?
— Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай, светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь — какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам — это…
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
— Не знаю, как объяснить.
— А ты уже объяснил, — сказал Дима. — Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
— Да нет, — сказал Митя. — Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден.
— Правильно, — сказал Дима. — Свет настоящий. Только откуда он?
— Что значит «откуда»? От Луны.
— Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле абсолютно черная?
— Я бы сказал, что она скорее желто-белая, — ответил Митя, внимательно поглядев вверх. — Или чуть голубоватая.
— Скажи. Пять миллиардов мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну, совершенно не следует, что она желтая. Я вообще не понимаю, как этого можно не понять. Ведь прямо вверху висит ответ на все вопросы.
— Может быть, — сказал Митя, — но у меня, к сожалению, ни одного из этих вопросов не возникает. Впрочем, я тебя понял. Ты хочешь сказать, что когда я смотрю на Луну, то вижу солнечный свет, который она отражает, а сама она не светится. По-моему, это не важно. С меня достаточно того, что свет существует. И когда я его вижу, то главное, что есть во мне, заставляет меня двигаться в направлении к свету. А откуда он, какой он — это все не особо важно.
— Ну хорошо. К Луне ты двигаться не желаешь. А к какому свету ты идешь сейчас?
— К ближайшему фонарю.
— А потом куда?
— К следующему.
— Ладно, — сказал Дима, — давай тогда поставим эксперимент на одном насекомом.
Он вытянул вперед руку, сделал такое движение, словно повернул невидимый выключатель, и вдруг все фонари на набережной погасли.
Митя остановился.
— А к какому свету ты направишься сейчас? — спросил Дима.
— Ну ты даешь. Как ты это сделал?
— Именно так, — сказал Дима, — как ты подумал. Договорился с монтером, чтобы тот сидел в кустах и ждал, когда я дам ему знак. И все это исключительно для того, чтобы произвести на тебя впечатление.
— Я так подумал?
— А разве нет?
— Ну, в общем, да. Правда, не совсем так. Я действительно подумал про монтера и про знак, но только не про кусты.
— Про кусты ты тоже подумал.
— Да, я не о фонарях. Я о Луне. Точнее, о лунном свете и Чехове, но это не важно.
— Что? Мысли читаю?
— Да нет, это я сам могу. Чужие несложно. Я о фонарях.
— Очень просто. Если ты ответил себе на один вопрос, то можешь управлять всеми видами света.
— Какой вопрос? — спросил Митя.
— Вообще лучше самому задать его себе, но поскольку ты не очень склонен это сделать, тебе задам его я.
Дима выдержал паузу.
— Луна отражает солнечный свет, — сказал он. — А свет чего отражает Солнце?
Митя молча сел на скамейку и откинулся на спинку.
Было тихо; ветер шевелил листву над головой, и шум моря сливался с последними нотами затихающей песни — казалось, этот смешанный звук идет на самом деле от желтого круга висящей в небе танцплощадки. Потом добавился рокот приближающегося к причалу прогулочного катера, и слева появились его медленно наплывающие огни.
— American boy, уеду с тобой, уеду с тобой — Москва, прощай, — взвились над танцплощадкой два чистых юных голоса, и долетел аккомпанемент балалаек, простой и трогательный, как платье пионерки.
5. Третий Рим
Крохотный планер пронесся так близко от выступающих из горного склона зубьев скал, что на мгновение почти слился со своей тенью, и над столиками летнего кафе раздался дружный вздох. Скользящий в небе треугольник, похожий на серебристую ночную бабочку, в последний момент развернулся и полетел над морем, приближаясь к пляжу. Сэм зааплодировал, и Артур перевел взгляд на него.
— Вас это так впечатляет? — спросил он.
— Как вам сказать, — отозвался тот. — Я в молодости занимался чем-то подобным, поэтому в состоянии оценить чужое мастерство. Пройти так близко к скалам лично я не решился бы.
— А я вообще не понимаю, зачем так бессмысленно рисковать жизнью, — сказал Артур.
— Мы с вами, если задуматься, тоже рискуем ею каждый день, — заметил Сэм.
— Но ведь, согласитесь, по необходимости. А взять и просто расшибить лоб о скалы очень не хотелось бы.
— Это верно, — сказал Сэм, задумчиво следя за треугольником, который опять повернул к скалам, — верно. А откуда они стартуют?
— Вон гора, — сказал Артур. — Видите?
Далеко за пляжем и поселком виднелась невысокая гора, длинная и пологая, на вершине которой можно было разглядеть несколько разноцветных планеров. Сэм вынул маленький коричневый блокнот с золотой надписью «Memo executive», что-то в нем записал и даже схематично зарисовал пляж, поселок и пологую гору.
— Там все время восходящий поток, — сказал Артур. — Поэтому они ее и облюбовали.