Жизнь не здесь
Шрифт:
Когда ему исполнилось шестнадцать, он впервые вырвался у нее из рук. В Париже его схватили полицейские, учитель Изамбар со своими сестрами (да, с теми, что, склоняясь над ним, искали в его волосах вшей) предоставил ему на две-три недели приют, а затем, сопровожденное двумя пощечинами, опять защелкнулось за ним холодное материнское объятие.
Но Артюр Рембо убегал снова и снова; убегал с неустранимым ошейником на загривке и, убегая, сочинял стихи.
2
Шел тогда 1870 год, и до Шарлевиля издалека доносились
Его короткое кривоногое тело было затянуто в гусарский мундир. Восемнадцатилетний Лермонтов стал солдатом и убежал от бабушки и ее назойливой материнской любви. Перо, этот ключ от собственной души, он сменил на пистолет, на ключ от дверей мира. Ведь если мы посылаем пулю в грудь человека, это все равно что мы сами входим в эту грудь; а грудь того, другого, — это мир.
С той минуты, как Яромил вырвался из рук матери, он не перестает бежать, и к звукам его шагов примешивается что-то наподобие гула пушек. Это не взрывы гранат, а галдеж политического переворота. В такое время солдат — декорация, а политик — солдат. Яромил уже не пишет стихов, он усердно посещает лекции высшей политической школы.
3
Революция и молодость принадлежат друг другу. Что может сулить революция взрослым? Одним — проклятие, другим — благосклонность. Но даже эта благосклонность — не бог весть что, ибо приходится лишь на худшую половину жизни и кроме преимуществ предполагает еще сомнения, изнурительную деятельность и ломку привычек.
Молодости в этом смысле куда лучше: она не обременена виной, и революция может взять ее под полное покровительство. Сомнения революционных времен дают молодежи преимущество, ибо сомнениям подвергнут мир отцов; о, как прекрасно вступать в возраст зрелости, когда крепостные стены зрелого мира повержены!
В чешских вузах в первое время после 1948 года профессора-коммунисты были в меньшинстве. Чтобы революция могла закрепить свое влияние над университетом, она должна была облечь властью студентов. Яромил работал в факультетской организации Союза молодежи и присутствовал на экзаменах. Затем отчитывался политическому комитету вуза, как проходили экзамены, какие вопросы задавал профессор и каково его мировоззрение, так что настоящий экзамен сдавал скорее экзаменующий, чем экзаменуемый.
4
Но экзамены сдавал и Яромил, когда отчитывался перед комитетом. Он должен был отвечать строгим молодым людям, причем стремился отвечать так, чтобы понравиться им: там, где речь идет о воспитании молодежи, компромисс — преступление. Недопустимо оставлять в вузе учителей старых убеждений: либо грядущее будет новым, либо его вообще не будет. И нельзя доверять тем учителям, что в одну ночь меняют свои убеждения: либо грядущее будет чистым, либо оно будет позорным.
Но ежели Яромил заделался таким бескомпромиссным деятелем, своими отчетами влиявшим на судьбы взрослых, смеем ли мы утверждать, что он был в бегах? Не кажется ли нам, что он уже достиг цели?
Ничуть не бывало.
Когда в шестилетнем возрасте мамочка определила его в школу, он оказался на год моложе своих одноклассников; и так всегда и везде: он на год моложе других. Докладывая о профессоре, у которого буржуазные взгляды, он при этом не думает о нем, а лишь со страхом заглядывает в глаза молодых людей, отыскивая свой образ; равно как дома он изучает перед зеркалом свою прическу и улыбку, так и в их глазах он изучает непоколебимость, мужественность и твердость своих слов.
Он постоянно окружен стеной зеркал и за ней уже не видит ничего.
Ибо зрелость нельзя разделить пополам; зрелость либо полная, либо ее нет вовсе. До тех пор пока он в чем-то будет оставаться ребенком, его присутствие на экзаменах и отчеты о профессуре будут лишь способом его бегства.
5
Ибо он все время от нее убегает и никак не может убежать; он завтракает с ней и ужинает, желает ей доброй ночи и доброго утра. Поутру он получает от нее хозяйственную сумку; мамочка не считает, что этот кухонный символ может казаться зазорным для идеологического стража профессуры, и посылает его за покупками.
Вот смотрите: он идет по той же улице, на какой мы видели его в начале предыдущей части, когда он покрылся краской перед идущей навстречу ему незнакомкой. С тех пор утекло несколько лет, но он все так же краснеет и в магазине, куда мамочка посылает его за покупками, боится взглянуть в глаза девушке в белом халате.
А девушка эта, посаженная на восемь часов в тесную клетку кассы, поистине очаровала его. Мягкость силуэта, неспешность жестов, да и само заточение — все это кажется ему таинственно близким и предначертанным. Впрочем, он знает почему: эта девушка походит на служанку, у которой убили возлюбленного: прекрасная ликом печаль. И клетка кассы, где сидит девушка, похожа на ванну, в которой он видел купающуюся служанку.
6
Он сидит, склонившись над письменным столом, и боится выпускных экзаменов; он боится их на факультете так же, как боялся их в гимназии, поскольку привык показывать матушке аттестат с одними отличными отметками и не хочет ее огорчать.
Но до чего невыносимо душно в этой маленькой пражской комнатушке, когда в воздухе носятся отзвуки революционных песен и призраки могучих парней с молотами в руках рвутся в окна!
На дворе 1922 год, пять лет после великой революции в России, а он должен корпеть над учебниками и трястись перед экзаменом! Что за наказание!
В конце концов он отодвигает учебники в сторону (сейчас поздняя ночь) и задумывается над начатым стихотворением; он пишет о рабочем Яне, который хочет убить сон о прекрасной жизни тем, что осуществляет его; в одной руке он держит молот, другой — подхватывает свою возлюбленную и вместе с толпой товарищей идет делать революцию.
И студент юридического факультета (о да, это, конечно, Иржи Волькер) видит на столе кровь, потоки крови, ибо
когда убивают великие сны