Жизнь ненужного человека
Шрифт:
– Сегодня часовщик говорил скорняковой кухарке, что вы краденое принимаете...
Он сказал это неожиданно для себя и тотчас же, весь охваченный дрожью страха, опустил голову. Старик тихо засмеялся. Потом протяжно и без сердца выговорил:
– Ме-ерзавец...
Его тёмные, сухие губы вздрогнули.
– Спасибо тебе, что сказал мне это, спасибо!
С той поры Евсей стал внимательно прислушиваться к разговорам и всё, что слышал, не медля, тихим голосом передавал хозяину, глядя прямо в лицо ему.
Через несколько дней, убирая комнату, он нашёл на
– Ну, что?
– Вот - рубль нашёл...
– Так. Ты нашёл рубль, а я - золото!
– сказал хозяин, усмехаясь.
Другой раз он поднял у входа в лавку двадцать копеек и тоже отдал монету хозяину. Старик опустил очки на конец носа и, потирая двугривенный пальцами, несколько секунд молча смотрел в лицо мальчика.
– По закону, - вдумчиво заговорил он, - треть находки - шесть копеек принадлежит тебе...
Он замолчал, вздохнул и сказал, опуская монету в карман жилета:
– Однако - непонятный ты мальчик...
А шести копеек не отдал ему.
Тихий, незаметный, а когда его замечали - угодливый, Климков почти не обращал на себя внимания людей, а сам упорно следил за ними расплывчатым взглядом совиных глаз, - взглядом, который не оставался в памяти тех, кто встречал его.
С первых дней его сильно заинтересовала молчаливая, смирная Раиса Петровна. Каждый вечер она надевала тёмное, шумящее платье, чёрную шляпу и уходила куда-то; утром, когда он убирал комнаты, она ещё спала. Он видел её только по вечерам перед ужином и то не каждый день; её жизнь казалась ему таинственной, и вся она, молчаливая, с белым лицом и остановившимися глазами, возбуждала у него неясные намеки на что-то особенное. Он незаметно уверил себя, что она живёт лучше, чем все, знает больше всех, в нём слагалось непонятное ему, но хорошее чувство к этой женщине. С каждым днём она казалась ему всё более красивой.
Однажды он проснулся на рассвете, пошёл в кухню пить и вдруг услыхал, что кто-то отпирает дверь из сеней. Испуганный, он бросился в свою комнату, лёг, закрылся одеялом, стараясь прижаться к сундуку как можно плотнее, и через минуту, высунув ухо, услышал в кухне тяжёлые шаги, шелест платья и голос Раисы Петровны:
– Эх-х, в-вы!..
– говорила она.
Он встал, осторожно подошёл к двери и заглянул в кухню.
Смирная женщина сидела у окна, снимая шляпу. Лицо её казалось более белым, чем всегда, из глаз обильно текли слёзы. Её большое тело качалось, руки двигались медленно.
– Знаю я вас, - сказала она, мотнув головой, и встала на ноги, опираясь о подоконник.
В комнате хозяина скрипнула кровать. Евсей отскочил к сундуку, лёг, закутался.
"Обидели!" - думал он и радовался её слезам, они приближали к нему эту смирную женщину, жившую тайной, ночной жизнью.
Кто-то прошёл мимо него крадущимся шагом. Он поднял голову и вдруг вскочил, точно обожжённый тонким, злым криком:
– У-уйди!
Из кухни, согнувшись, быстро вышел хозяин в ночном белье, остановился и сказал Евсею, присвистывая:
– Спи, спи, - чего ты? Спи...
Утром в лавке старик спросил:
– Испугался ночью-то?
– Да...
– Выпила она, - с ней случается это...
И заговорил строго:
– Ты однако знай - это женщина весьма хитрая. Она - молчит, а - злая. Она - грешница, играет на рояли. Женщина, играющая на рояли, называется тапёрша. А знаешь ты, что такое публичный дом?
Евсей знал об этом из разговоров скорняков и стекольщиков на дворе, но, желая знать больше, ответил:
– Не знаю...
Старик объяснил ему очень понятно, с жаром. Порою он отплёвывался, морщил лицо, выражая отвращение к мерзости. Евсей смотрел на старика и почему-то не верил в его отвращение и поверил всему, что сказал хозяин о публичном доме. Но всё, что говорил старик о женщине, увеличило чувство недоверия, с которым он относился к хозяину.
Кроме Раисы, любопытство Евсея задевал ученик стекольщика Анатолий, тонкий мальчуган, с лохматыми волосами на голове, курносый, пропитанный запахом масла, всегда весёлый. Голос у него был высокий, и Евсею нравилось слышать певучие, светлые крики мальчика:
– Стиёкла вставлиять!
Он первый заговорил с Евсеем. Евсей мёл лестницу и вдруг услыхал снизу громкий вопрос:
– Эй, ты, хивря, - какой губернии?
– Здешний!
– ответил Евсей.
– А я - костромской. Сколько лет тебе?
– Тринадцатый...
– И мне тоже. Идём со мной?
– Куда?
– На реку, купаться...
– Мне в лавку надо...
– Сегодня воскресенье...
– Всё равно...
– Ну - чёрт с тобой!
И стекольщик исчез, не обидев Евсея своим ругательством.
Он целый день ходил по городу с ящиком стёкол, возвращался домой почти всегда в тот час, когда запирали лавку, и весь вечер со двора доносился его неугомонный голос, смех, свист, пение. Его все ругали, и все любили возиться с ним, хохотали над его шалостями. Евсея удивляла смелость, с которой курносый и лохматый мальчуган обращался со взрослыми, он испытывал чувство зависти, когда видел, как золотошвейки бегали по двору, догоняя весёлого озорника, и наконец его властно потянуло к стекольщику чувство преклонения перед ним. Погружаясь в свои неясные мечты о тихой и чистой жизни, теперь он находил в ней место и для буйного, лохматого мальчика. После ужина Евсей спрашивал хозяина:
– Можно мне на двор пойти?
Старик неохотно разрешал это.
Быстро сбегая с лестницы, Евсей садился где-нибудь в тени и оттуда наблюдал за Анатолием. Двор был маленький, со всех сторон его ограждали высокие стены домов, у стен лежал грудами разнообразный хлам, на нём сидели, отдыхая, мастеровые, мастерицы, а на средине его Анатолий давал представление.
– Скорняк Зворыкин в церковь пошёл!
– вскрикивал он.
И Евсей изумлённо видел маленького толстого скорняка, с отвисшей нижней губой и прискорбно сощуренными глазами. Выпучив живот и склонив набок голову, Анатолий мелкими шагами, но явно без охоты шёл до ворот, публика провожала его смехом и одобряющими криками.